Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
У эмпириков встречается на этот вопрос ответ, который гласит, что простой количественный рост художественной словесной продукции с течением времени превышает силу памяти нашей и тем самым побуждает к такому запечатлению созданного, которое могло бы надолго оставаться, могло бы переходить из рук в руки лиц и поколений, а не только из уст в уста, и которое было бы доступно для всякого, усвоившего новую систему устойчивых знаков.
Такое рассуждение должно показаться поверхностным и малоубедительным. Однако, думается мне, - только потому, что оно -эмпирично, т.е. слепо, сделано без понимания действительного смысла констатируемого явления, без сознания его границ и горизонтов. Но по этой же причине всякие эмпирические разъяснения и дополнения не могут его сделать более глубоким или отчетливым и, во всяком случае, не могут ему сообщить значения принципиального. Нужно принципиальными же средствами раскрыть то правильное прозрение,
Никто не сомневается, что устойчивость письменного знака перед звуком - всецело относительна, и письменная или начертательная зрительная природа его - случайна. Дело не изменилось бы, если бы новая система знаков осталась звуковою, но более устойчивою, или стала осязаемою, или, наконец, заменилась бы и зрительно воспринимаемым материальным запечатлением, но таким, где именно зрительная видимость оставалась бы фактом безразличным и, например, непосредственно переводимым в звук, как в фонограмме. Какой бы способ придания звуку устойчивости мы ни изобрели, фактически всегда мы будем иметь дело со случайною фоно-граммою. Существенным остается только то, что на место чистой и непосредственной фонемы должна стать опосредствующая фоно-грамма. Принципиальное основание для перехода к новой системе запечатления словесного творчества должно лежать не в материальных свойствах знака, а в характере самого творчества. Способ запечатления, как культурно-социальный акт, должен найти себе осмысление в определенной цели, в задании, в мотиве. Не всякий мотив может оказаться достаточным для принципиального оправдания интересующего нас перехода. В основе его должна лежать существенная необходимость. Простая графическая запись для памяти, сохранения, удобства, указания и т.п. не становится сама по себе литературою. С этой точки зрения она остается «случайною», — таковы, например, деловые письма, договорные акты, дарующие права грамоты и другие документы, имеющие целью гарантировать в целом и в частностях некоторый социальный акт от забве
ния или искажения; таковы также, например; объявления, вывески, рекламы, визитные карточки и т.д., — все, что имеет целью указание, напоминание. Все это — примеры «случайного» пользования более или менее устойчивым знаком, и никакой «необходимости» литературного бытия они в себе не заключают. Особый характер «случайности» всех этих произведений графического знака — в том, что, не будучи случайны по содержанию, так как они выражают определенный социальный акт, напоминание о нем, сохранение его, указание на него, они не имеют необходимой индивидуальной формы и не имеют закона ее или формообразующего начала, которое обусловливало бы его внешнее запечатление. По этой же причине, и обратно, раз найденная внешняя, прагматически условно-удобная, формула здесь легко превращается в штамп и шаблон, действительно внутреннею необходимостью не обусловленный. Даже в тех случаях, когда перед нами - письменный документ, составляющий «единственную возможность» общения или коммуникации, например, частное или официальное письмо лица, отдаленного расстоянием от другого, мы не видим искомой необходимости, так как, подобно другим примерам рассматриваемого типа, «необходимость» его прекращается, лишь только достигнута его прагматическая цель. Все это — не литература, а та же прагматика, и не литература, потому что — прагма.
Необходимость, о которой идет речь, есть необходимость в самой форме, которая требует к себе и к своему закону особого внимания. Когда мы нечто запечатлеваем более или менее устойчивым знаком и хотим, чтобы оно «так и осталось», в этом «так» лежит сознание некоторой закономерности акта, намерения и выполнения. Это есть необходимость самой литературной формы в противоположность не только «случайной» прагматической форме и не только также случайной импровизационной художественной, экстатической, энтузиастической или иной подобной форме, но и форме постоянной в смысле конвенционального штампа или форме закономерной в смысле всеобщности, характеризующей как письменное, так и всякое слово (например, в смысле закономерности логических форм). Это есть признание формы всецело индивидуальной, но обнаруживающей сознание направляющего ее индивидуальное осуществление формообразующего начала. Это - не простая потребность памяти, а намерение, руководимое подмеченною закономерностью формы, рефлексия на последнюю и стремление вновь и вновь ее реализовать, заполнять, привлекая новое содержание и новый материал. Сила внутренней необходимости в устойчивом запечатлении так велика, что конечное отношение двух систем знаков, к которым мы прибегаем, становится обратным изначальному их отношению. Мы иска-
ли написания, чтобы запечатлеть произносимое, теперь написанное завершается до произнесения, - это не за-писывание, а как бы предсказание, и даже по форме своей - пред-писание. В идее же
Вот — одна из формулировок, где интуиция проникла сквозь поверхность, вглубь вещи, увлекла с собою эмпирика и приблизила к самой сути рассматриваемой необходимости: «не может быть литературы без письма; ибо литература предполагает твердо намеченную форму (implies fixed form); и, хотя память может творить чудеса, чисто слуховая традиция не может гарантировать твердо намеченной формы» (prof. Jebb)1.
Слуховой традиции и памяти по слуху противопоставляется «письмо», т.е. традиция литературная и, следовательно, особого рода память, входящая в состав литературного сознания, память литературная. Есть ли это преодоление памяти в смысле абстрактного определения неопределенной способности или вернее думать, что это-то и есть подлинная культурная память, как основа и условие культурного самосознания? Как своего рода активность она должна характеризоваться чертами качественными, зависящими от содержания предмета, на который она направляется. Оно, это содержание, своим постоянством сообщает литературному сознанию в целом не только его формально-необходимую устойчивость, но и специфическую по смыслу характеристику. Это — какая-то коллективная, родовая память, и притом как со стороны своего предмета, так и со стороны субъективной, со стороны единства составляющих ее актов.
Поскольку у нас речь идет о культурном сознании, это есть культурная память и память культуры. В этих культурных качествах литературы и состоит ее универсальность, духовная универсальность. Это есть память духа о самом себе. Ни в коем случае не следует понимать здесь термин «dyx» в смысле гипостазируемой трансцендентности. Если бы этот термин позволялось употреблять только в этом смысле, от него было бы лучше вовсе отказаться. Коренной недостаток такого метафизического словоупотребления - в том, что оно не может обойтись без объяснительных тенденций, полагающих реальность духа в его трансцендентном в себе бытии. А такое объяснение непременно заключает в себе порочный круг. В действительности дух народа определяется по его литературе, а не есть нечто, из чего можно было бы ее
' Цит. из кн.: Posnett .. Comparativc liieralurc. London. 1886. P. 13. (Book I. Ch. I. What is Literaturc?).
объяснить. Мы ищем для духа последней интерпретации, переходящей в философию культуры, а не конечного объяснения, сводящего первично данное к химерической первопричине. В нашем словоупотреблении вся реальность духа — только в его объективном, — культурно-историческом, - проявлении; вне этого, в его потенции, в его an sich, дух не реален, он не действует, его нет, — есть только одна чистая и абсолютная материя — лишь возможность бытия. Мы не только знаем его по его проявлениям, но и на самом деле он есть не иначе, как в своих проявлениях. Ограничивая сферу духа его культурно-историческим бытием и деянием, мы не можем выходить за пределы его действительного объективного, в истории данного, бытия. Дух начинает быть и есть только в выражении, он есть само выражение, — вот, это внешнее, материальное выражение! Диалектически: чистая материя, ничтожество, дух в потенции, — его становление, одухотворение ничтожества, — осуществление в материальном выражении, материальная реальность исторического бытия.
Литературное сознание в этом смысле есть само историческое сознание, сознание историческим родом или, что - то же, народом своего собственного культурно-исторического становления и бытия. Литературное сознание, как сознание родом себя в своем собственном слове, ближе и со стороны формальной определяется, как сознание национальное, т.е. не неопределенно этническое сознание, а именно национально-историческое, литературным словом, литературною речью преодолевающее устно-словесное многообразие этнических диалектов. Народ, не имеющий литературы, остается до-историческим, до-культурным. Обратно, почему данный народ не пишет? — Ему не о чем писать! У него нет литературы, пока ему нечего запечатлеть, пока его историческое бытие - сомнительно, эфемерно, неоправданно. Литература народа начинается вместе с его историческим бытием и культурным самосознанием, оттого она и остается всегда отображением и выражением исторического бытия в его культурной полноте и самоопределяемости.
По предмету и содержанию литературное сознание есть сознание народом собственной народности в ее собственном историческом образовании, растущем в преодолении внешних препон и в борьбе внутренних разделений и расслоений. И какое бы многообразие ни вносилось внутрь культурно-исторического единства его расслоением и классификацией, каким бы разнообразием ни обогащались формы и содержание литературного выражения слоев и классов народности, формально объединяющим моментом всегда остается само слово, которое до конца оказывается общною, пусть даже и единственною, стихией в борьбе и столкновении образующихся многообразий. Национальная