Испанцы трех миров
Шрифт:
Испания, рай на скале. Родник и осина, как одинокая правда. А в тени ее — мужчина и женщина. Остальное? Моча, кровь и дерьмо.
Думаю, что моя писанина жизненна, потому что она, как и жизнь, смесь безумия, ловкости, глупости и ума.
Мне и моей работе мешает мелочный шум — разговоры, мыши, часы, и никогда — море, ветер, ливень, гроза.
Настоящая музыка всегда уместна.
Поэзия — искусство намекать, литература — говорить, риторика —
Когда танцует один — танцуют двое, и это захватывает. Когда танцуют двое — танцуют четверо, и это надоедает.
Сколько лишнего надо сделать ради насущного.
Живем, спотыкаясь в жизни; полюбив, спотыкаемся в любви.
Глупцы часто мнят себя безумцами.
Меня упрекают: «Пишите веселей». Но… я не писатель.
Учиться надо у молодых, а не у стариков, потому что учатся не испытанному, а новому.
Мое правило — или привычка? — ежедневно обретать надежду и не надеяться.
Думаю, что жить — это трудиться и радоваться, и помогать другим радоваться и трудиться.
Стихи будут писать лишь до тех пор, пока есть люди, полагающие, что Поэзия не существует. Поэтому писать будут всегда.
Быть может, лучшее в жизни — несбывшиеся надежды. Счастье убивает тоску.
Чаще мойтесь, но постарайтесь не смыть себя.
Уподобиться мрамору или граниту — это одно, а вот воде, ветру или огню — совсем другое и лучшее.
Попасть в цель? Зачем? Пробить, убить, умереть? То ли дело стрела без цели, в вечном полете.
Бог существует лишь пока живем?
Лучше моря только река.
Меня спрашивают: «Почему ты не делаешь то или это?» Отвечаю: «Потому что родился не делать ни то, ни это».
Я птица в клетке. Моя судьба — глядеть в синее небо, есть и петь. И знать, что когда есть будет нечего, умру с голоду.
Железо от ударов расцветает огнем.
Горше всего надеяться, когда надеяться не на что.
Все суета сует! Спору нет, но повторять приятно, только все перепробовав.
Всего всегда мало.
Цветы жизни — как языки огня, выхваченные из пламени.
Испания кажется мне огромным черным гробом, полным закатного солнца.
Если бы Бог был испанцем, через месяц о нем бы забыли.
Безотчетный патриотизм — такой же чувственный инстинкт, как любой другой.
Новейший завет: спасайся кто может!
Как будничен шум! А ты, тишина, всегда нежданна и неповторима.
Поэзия —
Ни дня… не зачеркнув строку, не разорвав страницу!
Моя юность… Какое жуткое Средневековье!
Моя работа — двадцать лет готовлюсь жить. Искусство так завладело мной, что уже не знаю — достоинство это или мой грех.
Как трудно писать плохо!
Что бы ни делал, я обезоруживал смерть.
Недостатки бывают неисправимы. Разумно, исправив шесть, уважать седьмой и единственно неисправимый.
Если кто-то говорит: «Я сделал нечто удивительное», это означает — свалял дурака.
Недостатки, как удачу, не ищут, их находят.
В жизни — всегда сегодня, в искусстве — всегда вчерашнее завтра.
У дикой розы природный аристократизм, у садовой — искусственный.
Поэзия — нагота и не признает моду.
Единственно ценное в мире моды — тот, кто ее создает.
Север дисциплинирует южан.
Лень… бросать работу.
Стиль — тропинка в поле, течение в реке, нить в лабиринте.
Красивой женщине прощают все, кроме красоты; настоящему мужчине — все, кроме мужества. Не прощают, но лишить не могут.
Христианин не признает иного рая, кроме своего; ему нравится свой. Но удивительно, что он не признает и другого ада ни для себя, ни для других. Ему нравится свой.
Скверно, что унять житейских червей могут лишь могильные.
Достоевский не читал Достоевского до того, как стал Достоевским. Он жил по-достоевски, и эти потемки были его лучшими книгами.
Леонардо, эта улыбка женщины — не мелодия ли тишины на ее губах?
Стравинский. За две песеты слышите собственную музыку кларнета, как воду родника.
Если разделить написанное мной на две части — написанное только для себя и написанное для всех, написанное для себя в конце концов дойдет до всех, а написанное для всех останется только мне.
Что думают обо мне люди старше меня, ничем не интересней, чем моя спина, которую я не вижу.
Одним нравится хорошее, другим плохое, а третьим — то, что они считают хорошим, и эти хуже всех, поскольку уверены, что обладают вкусом.
Как убежденно дураки порют чушь!
Плебейство — явный порок, аристократизм — тайный.
Легкость «трудного» автора бесценна, трудности «легкого» гроша не стоят. «Легких» утомляет труд, «трудных» — легкость.