Испанский сон
Шрифт:
И, пробегая так по открываемому миру в восторге от своих будущих радостей, она одновременно ощущала — скорее даже постигала умом, потому что сердцу не дано вместить столько всего одновременно, — постигала иной восторг, рождающийся рядом с тем, первым… восторг ответной ласки маленьких рук, ласки иной — не такой, как у нее, не такой неистовой и безоглядно жадной, но мягкой, медленной, вдумчиво-тягучей, томительной. И она уже видела, что и здесь, как в любом другом отношении, нечего ей равняться с ее идеалом, ее возлюбленной старшей подругой, чья мягкая ласка была сильней ее бурных объятий, побеждала шутя, легко вытесняла
А потом, когда этот первый, пробный обмен завершился, когда был установлен начальный регламент и протокол, они долго лежали обнявшись, лишенные контактных токов, лишенные всего отдельного, безличные и неразделимые, как две тихие водяные струи, самодостаточные, обособленные от остального мира — две половинки единого, прекрасного, эфемерного существа, слившиеся линией губ, с синхронным биением сердца, со встречным вдохом и выдохом, с одинаковым, будто отраженным в невидимом зеркале движением языков, медленно проверяющих изнутри герметичность пленительного соединения.
И когда половинки распались, это произошло лишь на чисто физическом уровне. Связь, установившаяся между ними, существовала на иной, более высокой ступени бытия, нежели прикосновение и слово. Что это, анализировала Вероника — чтение мыслей? Нет; мы и раньше читали мысли друг дружки в какой-то степени; и это не стало острее. Чтение чувств? Да… теплее… но не чтение, слово не то, скорее — ощущение чувств возлюбленной, разделение чувств… объединение… да! объединение чувств, вот что это такое: мы теперь словно накрыты одним общим куполом; я чувствую ее, как себя, и она меня — я уверена — тоже. Жаль, что это не выйдет на расстоянии, наверняка не выйдет; наши тонкие чувства — не телефонный звонок; но когда мы вдвоем… всякий раз, когда будем вдвоем… еслибудем вдвоем…
— Зайка, — тревожно спросила она, испугавшись внезапной мысли, — ведь правда, это не каприз? Ведь это навсегда, правда?
Ана тихо, мелодично рассмеялась.
— Ника…
— Да? Да?
— Мне было так плохо… а стало так хорошо…
И она погладила Веронику по волосам и по шее. А Вероника со страстью схватила ее маленькую руку и стала самозабвенно покрывать ее жаркими, благодарными поцелуями. Делая это, она почувствовала вторую маленькую руку между своими бедрами; она изогнулась, умоляя ее быстрей приблизиться к сокровенному месту, раскрыть его, забраться в него… так, именно так… да! Тонкие пальчики мягко раздвинули собой влажную, жаркую, нервно пульсирующую плоть, юрко скользнули в мускулистое, скользкое, трубчатое… уперлись во внутреннее и упругое… и Вероника громко застонала, почувствовав, что там, в глубине, горячо брызнуло так, как никогда прежде не бывало в ее не такой уже и коротенькой жизни.
Только опомнившись от этого нового потрясения, она вдруг заметила, что расцелованной ручки уже нет близ ее губ, заметалась глазами в поисках — и нашла… занятой хотя и тоже губами, но другими, которыми — о позор! — полагалось бы заниматься ей, Веронике. Осуждая себя, она поспешила исправить ошибку. Обе ее руки устремилась туда, и губы и язык вслед за ними; но маленькая рука все равно не уходила, неустанно продолжала свои труды, показывая Веронике дорожки и способы… и наконец здесь это свершилось тоже. И опять они лежали, не в силах пошевелиться, и опять были одним существом, с одним ощущением и одним биологическим ритмом, только линий сомкнутых губ теперь было две — так они познавали друг друга.
— Вот теперь делай кофе, — сказала Ана. — Мы заслужили, не правда ли?
— Да, — сказала Вероника. — Да.
У нее больше не было слов. Слова были и не нужны; она соскочила с постели и вылетела в коридор легко, как птичка; однако, осененная новой счастливой мыслью, вдруг развернулась в коридоре и снова очутилась в спальне, прижалась к Ане на секунду, поцеловала мизинчик на изящной ноге и спросила:
— Ты успокоилась?
Ана с улыбкой кивнула.
— Нет, — потребовала Вероника, — скажи вслух.
— Я успокоилась.
— Не будешь больше?
— Не буду.
— Обещаешь? Обе…
Ана сладко потянулась, неожиданно схватила Веронику за голову и лихим, звонким, вкусным поцелуем залепила ей рот.
— М-м-м…
— Поняла? Быстро кофе, а не то…
— Поняла… Но ты любишь меня?
— Я тебя… я!.. тебя!..
— А-а-а!
Вероника вырвалась и, громко смеясь, убежала.
— Смотрите, — показала Сашенька куда-то вверх.
Они задрали головы. Высоко в небе над ними проплывал одинокий воздушный шар. Бока его были разноцветны и веселы; он вовсе не гармонировал с низлежащим городом. Он гармонировал только с окружающим его небом.
Он медленно плыл над кружевными башнями кафедраля и над кубом Алькасара, соединяя эти немыслимо разные вещи в одно — песочно-желтое, наземное, твердое, — а сам он был из мира мягкого и невесомого, из эфемерного мира эллиптических метаморфоз. Он как бы беззлобно посмеивался над всем, что ниже неба. Вся Испания — знойная, пахучая, пронзительная — на мгновение сделалась провинциальной, грязноватой, смешной. Филипп ощутил неприязнь к шару.
— Тебе нравится? — спросил он у Аны.
— Он красив, — сказала она. — Но он какой-то ненастоящий, и… и… и он где угодно, а это— только здесь.
— А мне нравится, — упрямо сказала Саша.
Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте, все пьющие вино, о виноградном соке, ибо он отнят от уст ваших!
Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него — зубы львиные, и челюсти у него — как у львицы.
Иоиль, I, 5-6
Она пала на лице свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка?
Руфь, II, 11
— Они опаздывают, — сказал Вальд, посмотрев на часы. — Специально? Психологический фон?
— Не комплексуй. Это же обед, кроме всего прочего. Подождем минут десять, а потом сделаем заказ.
— Нет, это позиция.
— Позиция?..
Слово почему-то вызвало у Филиппа озорные ассоциации, и он сам неожиданно для себя расхохотался.
— Ты что? — удивился Вальд.
— Да так. Похоже, у меня роман.
— С этой?.. С домработницей?