Исповедь королевы
Шрифт:
— Бриенн должен уйти! — требовали люди не только в столице, но и по всей стране.
В некоторых городах начались бунты. Народ требовал снова назначить Некера. Но он мог вернуться только в том случае, если Бриенн будет смещен.
Поднялся крик:
— Стране нужны Генеральные Штаты!
В то время умерла мадам Луиза, самая молодая из тетушек. Теперь я считаю ее счастливицей, потому что она не прожила так долго, как большинство из нас.
Она умерла в своем монастыре, уверенная в том, что ее место — на небесах. Умирая, она кричала
— В рай, быстрее! На полной скорости вперед!
Я полагаю, что она, должно быть, была самой счастливой среди тетушек. Она была далека от всех тех потрясений, которые стали такой существенной частью нашей жизни.
Я проводила все больше времени в Трианоне, гуляя по садам и беседуя с крестьянами с моего хутора. Я чувствовала настоятельную необходимость укрыться от всех. Детей я держада при себе — двух моих здоровых детей и дофина, который с каждым днем заметно худел.
Как-то раз ко мне пришла Роза Бертен и предложила свои новые модели. У нее был прелестный шелк, а также самый восхитительный атлас, который мне приходилось видеть.
— Теперь все изменилось, — сказала я ей. — В моем гардеробе уже есть много платьев. Наверное, этого мне достаточно.
Она недоверчиво взглянула на меня, а потом улыбнулась своей хорошо знакомой плутовской улыбкой.
— Подождите, Ваше Величество, сначала посмотрите новый синий бархат!
— У меня нет желания смотреть его. Теперь я уже не буду так часто посылать за вами, — ответила я.
Она засмеялась и крикнула одной из своих служанок, чтобы та развернула бархат, но я отвернулась и подошла к окну.
Она рассердилась. Я заметила это, когда она покидала мои апартаменты. Ее щеки порозовели, а глаза были полуприкрыты. Я удивлялась, как эта женщина могла когда-то нравиться мне. И мне предстояло удивиться еще больше, когда я узнала, что когда она поняла, что я действительно не собираюсь больше посылать за ней, она злилась на меня все больше и больше. Потом она стала обсуждать мою глупость и расточительность со своими клиентами и даже ходила для этого на рыночную площадь.
У меня действительно не было желания приобретать новые платья. Я изменилась. Я должна подавать хороший пример. Я должна сократить свои расходы. Я сказала герцогу де Полиньяку, что мне придется освободить его от должности моего конюшего. Так или иначе, эта должность была почти синекурой и обходилась мне в пятьдесят тысяч ливров в год. Я создала ее только ради Габриеллы. Я также освободила ее любовника, графа де Водрея, от должности главного сокольничего.
— Это сделает нас банкротами! — кричал разъяренный граф.
— Пусть уж лучше вас, чем Францию! — ответила я довольно резко.
Теперь я начинала осознавать, как глупа я была, раздавая этим людям такие подарки. Я понимала теперь, как они откармливались на моей беззаботной щедрости, которая на самом деле новее не была щедростью, потому что я раздавала то, что не принадлежало мне.
Я почувствовала, что эти люди уже отвернулись от меня. Но только не Габриелла. Она никогда не просила никаких благ для себя лично, а только для своей семьи, потому что они настаивали на этом. И не принцесса де Ламбаль,
У меня был еще один друг, который вернулся во Францию и о котором я очень хорошо помнила. Это был граф Аксель де Ферсен. Он появлялся на собраниях, и мне никогда не удавалось большее, чем перекинуться с ним несколькими осторожными словами. Все же я испытывала чувство великой безмятежности от того, что он был здесь. Я чувствовала, что он ждал той минуты, когда я подам знак, чтобы тотчас же очутиться рядом со мной.
Дофин становился все слабее. Я постоянно находилась в его апартаментах, наблюдая за ним. Мое беспокойство о нем заставило меня на время забыть о государственных делах. Эта трагедия была для меня более реальной, более душераздирающей, чем трудности, которые испытывала Франция.
Я писала Иосифу о дофине:
«Я беспокоюсь о здоровье моего старшего мальчика. Его развитие идет ненормально. Одна нога у него короче другой, а его позвоночник слегка искривлен и чрезмерно выступает. Уже в течение некоторого времени он подвержен приступам лихорадки. Он худой и хрупкий».
Мне все время хотелось быть рядом с ним и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил нас с королем присутствовать на торжественном представлении. Луи сказал, что, по его мнению, от нас ждут, что мы покажемся там.
Я боялась этого и сказала ему об этом. Люди желали видеть его. Они любили его, но меня они ненавидели. Они были вскормлены на жесточайшей лжи обо мне. Мне ненавистна была мысль о поездке в оперный театр, который сам по себе был для меня напоминанием о тех днях, когда я так безрассудно танцевала там на балах.
— Пойти туда — наш долг! — мрачно сказал Луи.
Я направилась в комнаты детей, чтобы показать им мое платье. Маленький Луи-Шарль пронзительно закричал от восторга и стал гладить мягкий шелк моей юбки.
— Красивая, красивая мама! — сказал он.
Он настоял на том, чтобы показать мне последние трюки, которые научился проделывать Муффле. По его словам, Муффле был самой умной собакой на свете, и он хотел, чтобы Муффле принадлежал ему.
Мой бедный маленький дофин лежал в постели. Его уродливое тельце было закрыто. Когда я склонилась над ним и поцеловала его, мне захотелось плакать. Он обвил руками мою шею и вцепился в меня. Как он любил меня, когда рядом не было никого, кто мог бы настроить его против меня!
Я уехала в Оперу, но воспоминания о том, что я увидела в детских комнатах, остались со мной. Наша поездка стала выдающимся событием. Я была в восторге от того, что короля так громко приветствовали. Однако в мой адрес никаких приветствий не было. Я слышала только крики: «Мадам Дефицит!» и «Где бриллиантовое ожерелье?»
Войдя в королевскую ложу, я увидела там листок бумаги, приколотый булавкой. Его поспешно убрали, но прежде я успела на мгновение разглядеть написанные на нем слова: «Трепещите, тираны!»