Исповедь королевы
Шрифт:
Я села рядом с бильярдным столом, на котором он лежал, и взяла его за руку. Он желал знать, как я буду одета во время церемонии.
Я ответила, что цвет моего платья будет представлять собой сочетание фиолетового с белым и серебристым.
— Это будет чудесно! Если бы я был сильным и здоровым, я поехал бы вместе с тобой в карете! — сказал он.
— Да, мой милый! Поэтому ты должен скорее поправляться.
— Я не успею вовремя поправиться, мама, — сказал он серьезно, а потом прибавил: — Мама, я хочу посмотреть на процессию! Пожалуйста, ну, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты будешь проезжать мимо! Я хочу увидеть тебя
— Но это утомит тебя!
— Меня никогда не утомит смотреть на тебя. Наоборот, благодаря этому я буду чувствовать себя лучше. Пожалуйста, мама!
Я знала, что не смогу отказать ему в этом, и пообещала устроить так, чтобы он все увидел.
Звонили колокола, и солнце ярко светило. Это было четвертого мая 1789 года — того года, в котором состоялось собрание Генеральных Штатов. Улицы Версаля были живописно украшены. Повсюду на легком ветру трепетали цветы лилии. Я слышала, что по всем Версале не осталось ни одной свободной комнаты.
Повсюду царил оптимизм. Я знала, что ходили слухи о том, что теперь старые методы останутся позади и народ будет участвовать в управлении делами страны. Вот для чего нужны были Генеральные Штаты. Король — хороший человек. Ведь это он созвал Генеральные Штаты. Налоги будут отменены — или, по крайней мере, распределены равномерно. Хлеб будет дешевым. Франция станет раем на земле.
Я ясно помню тот день. Я была так несчастна! Я ненавидела этот теплый солнечный свет, лица людей, их приветственные голоса. Ведь ни одно из их приветствий не было предназначено мне! Играли оркестры. Повсюду были видны французские и швейцарские гвардейцы. В процессии шли шестьсот человек, одетых в черное, в белых галстуках и в шляпах с широкими опущенными полями. Это было Tiers Etat [119] , депутаты от простого народа со всей страны. Среди них было триста семьдесят четыре адвоката. Вслед за этими людьми шли принцы, самым выдающимся среди которых был герцог Орлеанский. Он пользовался широкой известностью среди народа как друг простых людей. Какой контраст составляла эта знать с теми людьми в черном! Они были в кружевах и золоте, а на их шляпах развевались огромные перья. Там были кардиналы и епископы в своих стихарях и фиолетовых рясах. Они представляли собой великолепное зрелище. Неудивительно, что люди ждали часами, чтобы посмотреть на них, когда они будут проходить мимо. В этой процессии были также те, чьи имена будут часто звучать в моих ушах в последующие годы, — Мирабо, Робеспьер. Кардинал Роган также был там.
119
Третье сословие (фр.).
Далее ехала моя карета. Я сидела очень спокойно, не глядя ни направо, ни налево. Я сознавала, какая враждебная тишина стояла вокруг меня. Я слышала шепот: «Австрийка!», «Мадам Дефицит!», «Сегодня она не надела бриллиантовое ожерелье!» Потом кто-то крикнул: «Да здравствует Орлеанский!» Я понимала, что это значит. Да здравствует мой враг! Они приветствовали его, в то время как я ехала мимо.
Я пыталась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить о том, что мой маленький сын будет наблюдать за процессией с веранды над конюшнями, куда я приказала доставить его.
Я думала о нем, вместо того чтобы думать об этих людях, которые так ясно показали,
Мне было слышно, как толпа приветствовала моего мужа, ког да его карета проезжала мимо. Они не испытывали ненависти к нему. Но я была иностранкой и виновницей всех их несчастий. Они избрали меня в качестве козла отпущения.
Как я была счастлива, когда это испытание было уже позади и я могла вернуться в свои апартаменты!
Я сидела за своим туалетным столиком в окружении служанок. Я чувствовала себя усталой, но, когда ложилась спать, знала, что не усну. Мадам Кампан поставила на мой туалетный столик четыре восковых свечи, и я наблюдала, как она зажигала их.
Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, какое удовольствие он получил, наблюдая за процессией. Вдруг первая свеча самопроизвольно потухла.
Я сказала:
— Это странно! Ведь здесь нет сквозняка!
Я подала мадам знак снова зажечь ее.
Она так и сделала. Но, как только она зажгла ее, тут же погасла вторая свеча.
Мои служанки замолчали, пораженные. Я нервно засмеялась и сказал:
— Что же это за свечи, мадам Кампан? Обе потухли!
— Не сомневаюсь, что у них что-то не в порядке с фитилем, мадам, — сказала она.
И все же то, как она это сказала, позволяло предположить, что на самом деле она сомневалась в своем утверждении.
Через несколько минут после того, как она зажгла вторую свечу, погасла третья.
Теперь я почувствовала, что мои руки дрожат.
— Здесь нет сквозняка, и все же три свечи погасли… одна за другой, — сказала я.
— Мадам, у них, несомненно, есть какой-то дефект! — сказала моя добрая Кампан.
— Как много несчастий уже было! Как вы думаете, мадам Кампан, может ли несчастье сделать нас суеверными? — спросила я.
— Думаю, это вполне может быть, мадам, — ответила она.
— Если четвертая свеча тоже погаснет, ничто не сможет убедить меня в том, что это не роковое предзнаменование.
Она уже готова была сказать мне что-то успокоительное, когда четвертая свеча тоже погасла.
Я почувствовала тяжесть на сердце и сказала:
— А теперь я лягу спать. Я очень устала.
И я легла в постель, думая о враждебных лицах в процессии, о шепчущихся голосах и о том маленьком личике, которое я видела на веранде над конюшнями.
И я не могла спать.
Нас вызвали в Медон — Луи и меня — и мы отправились туда со всей возможной скоростью.
Я сидела у постели моего сына. Он не хотел, чтобы я уходила. Его горячая маленькая ручка лежала в моей руке, и он все шептал:
— Мама, моя прекрасная мама!
Я чувствовала, как по моим щекам струятся слезы, и не могла сдержать их.
— Ты плачешь обо мне, мама, потому что я умираю. Но ты не должна грустить! Всем нам придется умереть! — сказал он.
Я умоляла его не разговаривать. Он должен беречь свое дыхание.
— Папа будет заботиться о тебе. Он хороший и добрый человек, — продолжал он.
Луи был глубоко растроган. Я почувствовала на своем плече его руку, мягкую и нежную. Это была правда. Он действительно был хорошим человеком. Я вспомнила о том, как страстно он желал иметь детей и как мы страдали от того, что не могли иметь сына. Теперь у нас уже был сын, но мы опять страдали.