Исповедь королевы

Холт Виктория

Герцог Люксембургский, который был в то время председателем дворянства, вместе с кардиналом де Ларошфуко пригласил короля для серьезной беседы.

— Если ваше величество не распустит Генеральные Штаты, монархии придет конец! — сказал де Ларошфуко.

Король встал перед дилеммой. Он сказал, что желал бы угодить всем.

Он вызвал Некера, который посоветовал ему действовать в примиренческом духе. Я была против этого. Что-то подсказывало мне, что Генеральные Штаты собираются уничтожить нас. Я была на стороне герцога Люксембургского и кардинала де Ларошфуко, которые требовали распустить Генеральные Штаты.

Я говорила, что депутаты — это кучка сумасшедших и что мы должны разогнать их.

Луи, как обычно, никак не мог принять решение. Я видела, что он склоняется то к точке зрения Некера, то к моей. Он пошел на компромисс, заявив, что не будет вести переговоры с бунтовщиками.

Двадцатого июня, когда король уехал на охоту в Ле-Бютар, Ассамблея пожелала собраться. «Зал маленьких удовольствий» был закрыт, поэтому они провели свое собрание на теннисном корте. Там они поклялись не распускать свою Ассамблею до тех пор, пока не выполнят волю народа и не подготовят Конституцию.

Это был вызов королю. Ведь у короля было право распустить Ассамблею, когда он того пожелает.

Когда Луи узнал о клятве, данной на теннисном корте, он повел себя, как всегда, нерешительно. С одной стороны были те, кто заявлял, что этих людей, которых теперь называли бунтовщиками, следует разогнать с помощью военных. А с другой стороны был Некер, который советовал действовать примиренческими методами. Потом Мирабо, который стоял на стороне третьего сословия, объявил, что Национальная Ассамблея уступит только силе оружия. Жан Сильвен Байи, председатель Национальной Ассамблеи, заявил, что раз уж нация собралась, то ее никто не сможет распустить.

И нация действительно собралась. Мы недостаточно быстро осознали это. Герцог Орлеанский, выступавший в поддержку третьего сословия, распространял в Пале-Рояле призывы к бунту и поощрял агитаторов. Каждый день там проходили митинги, по нескольку раз в день появлялись новые памфлеты.

Слова «свобода» и «народ» обладали магическими свойствами. Во всем Версале и Париже атмосфера была напряженной, и повсюду чувствовался страх. Мы не могли предугадать, что произойдет дальше.

По этому поводу со мной говорил Аксель. Он сказал:

— Вы знаете, что я всегда буду здесь, если вы этого захотите.

На некоторое время я почувствовала себя счастливее. Может быть, он, как иностранец, который бывал среди парижан, способен был понять сложившуюся ситуацию гораздо лучше, чем мы. Мы не верили, что монархия пошатнулась; мы не могли даже представить себе этого. Но он, смешавшись с толпой людей у Пале-Рояля, слышал их недовольный ропот.

Луи было необходимо поехать в Париж, чтобы присутствовать на собрании Генеральных Штатов. Я беспокоилась о том, что могло случиться с ним там. Этот человек был раздражен из-за того, что король не последовал его совету, и хотя я специально просила его поехать вместе с королем, он не сделал этого. Величайшим достоинством Луи была его храбрость. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он испытывал страх, как большинство людей. Если он предпринимал неправильные действия — что он делал очень часто — то это случалось не из-за страха. Теперь он решил проявить твердость. Однако я знала, что, если бы кто-нибудь привел сильный аргумент в пользу изменения этой линии поведения, он снова стал бы колебаться. Его несчастье заключалось

в том, что он должен был рассматривать ситуацию со всех точек зрения, и в каждом случае таких точек зрения оказывалось слишком много.

На собрании он сделал решительное заявление. Он не допустит никаких изменений в общественных институтах, под которыми он подразумевал армию. Он сделает налоги одинаковыми для всех. Дворянство и духовенство должны отказаться от своих привилегий. Он желает получить совет относительно отмены королевских указов.

Когда он уезжал, он приказал, чтобы на ночь Ассамблея была распущена, но никто не подчинился его приказу. И когда маркиз де Брезе, церемониймейстер, объявил собрание закрытым и посоветовал всем разойтись по домам, встал Мирабо и крикнул, что они разойдутся только тогда, когда пожелают, а что касается Брезе, то он может вернуться к тем, кто его послал. Он повторил, что разогнать их можно только силой оружия.

Как типично это было для Луи — потерять всю свою твердость так же быстро, как он приобрел ее. Когда Брезе сообщил ему о том, что произошло, он только пожал плечами и сказал:

— Что ж, очень хорошо! Пусть остаются там, где они находятся сейчас!

Потом он совершил ошибку. Он уволил Некера и назначил на его место де Бретея.

Я сидела с детьми и читала им вслух басни Лафонтена. Дочь облокотилась на мое кресло и следила глазами за текстом, пока я читала, а сын сидел у меня на коленях и смотрел, как двигались мои губы. Он то и дело пронзительно смеялся, когда какое-либо место в рассказе казалось ему особенно забавным.

В такие минуты, как эти, было легко забыть о том, что происходило вокруг нас.

Мы находились в Трианоне, который за последний раз очень изменился. Театр стоял закрытым. У меня к нему душа не лежала. Я часто бродила по саду вместе с Габриеллой, и мы старались не говорить с ней о том страхе, который был у нас в душе. Я уже больше не была окружена веселыми молодыми мужчинами. У них отняли их синекуры, которых все они добивались и которыми я их с восторгом одаривала. Они были рассержены. «Мы все станем банкротами!» — кричали они.

Я перестала читать и закрыла книгу.

— Я хочу показать тебе мои цветы! — сказал Луи-Шарль.

Тогда мы спустились в сад, к тому маленькому клочку земли, который я отдала в его полное распоряжение. Цветы приводили его в восторг, и он уже выращивал их там с помощью садовников.

— Не знаю, что я больше люблю, мама: цветы или солдат! — сказал он.

Рука об руку мы гуляли по садам, и мои дорогие сельчане с хутора выходили на улицу, чтобы сделать нам реверанс. В глазах их читалось чувство обожания к моим детям. Ни один человек не догадался бы, что происходит во внешнем мире. И снова Трианон был моим раем.

Сын выпустил мою руку и убежал вперед. Он добежал до своего садика и стоял, поджидая нас.

— Я разговаривал с кузнечиком, — сказал он. — Он смеялся над старым муравьем. Но ведь он больше не будет смеяться, когда придет зима, не правда ли, мама?

— Когда же ты разговаривал с кузнечиком, мой милый?

— Только что. Ты не могла видеть его. Он выпрыгнул из книги, пока ты читала.

Он серьезно взглянул на меня.

— Ты все это выдумал! — сказала его сестра.

Но он клялся, что не выдумал.