Исповедь на рассвете
Шрифт:
— А что нам до новой власти? Был царь, его скинули; будет теперь новый царь… Испокон веку так…
— Нет! Больше не будет царя! — возражал выехавший некогда на заработки в город и там присоединившийся к восставшим рабочим и прозванный за это в ауле Итин-Али — Красный Али; кстати, он безвозмездно обучал желающих грамоте, — как умел, конечно.
— Так не бывает! Какая же страна без царя?
— Но говорю же: нет царя!
— А кто правит?
— Народ.
— Как это «народ»?! Все вместе, что ли?
— Народ выбирает людей и доверяет им править. Вы же избрали меня в ауле сельсоветом…
— А если так, почему меня не спросили? Разве я не народ? — оскорбился какой-то старик и просунул руку под шубу, почесал бок.
Итин-Али растерялся, обещал непременно выяснить, народ или не народ этот старик, и поспешно заговорил о другом:
— Скоро наступят хорошие времена, дайте справиться с трудностями, люди добрые!
— Сперва надо справиться с голодом, — упрямо возразил старик.
— Мне поручили сказать вам, что надо засеять поля…
— Будто сами не знаем! А чем засевать? Вшами, что ли?
— Обещали помочь, но много не могут. Надо собрать свое зерно.
— А детей голодом морить?
— Поймите, люди добрые: чем больше посеете, тем больше будет зерна. Вам же лучше! А теперь весна, много съедобных трав: крапива, щавель, подорожник, мята, заячья капуста, лесной лук, скоро будут земляные яблоки, разные ягоды…
«Сельсовет» Итин-Али почти умолял жителей аула; да и какой он был, в сущности, «сельсовет» — ни двора, ни конторы, ни печати в кармане…
— От зелени, дорогой, мы уже позеленели; чего доброго, осенью пожелтеем и опадем, как листья.
— Землю надо вспахать!
— Для чего?
— Посеять зерно, вырастить урожай.
— Ты, дорогой, дай зерно, а мы знаем, что с ним делать. Дай, покажи, что пришла новая власть!
— Обещали, а пока нет у меня… Но у вас же есть хоть немного.
— У кого?!
— Я видел, вчера твоя жена молола на ручных жерновах…
— А знаешь, сколько аллах дал мне детей?
— Не знаю.
— Шесть птенцов ждут с раскрытыми клювами, есть просят!
— И все-таки прошу: не оставляйте землю пустой! Она теперь ваша, будьте ж хозяевами: земля отблагодарит сторицей… Вот спросите Мутая, я же правду говорю, земля ваша, — так обратилась ко мне за помощью советская власть в ауле Чихруги.
— Наша, говоришь? А как поспеет зерно, потребуют одну мерку на выкуп земли, другую мерку для мечети, третью мерку — тебе, а что мне останется?
— Да не надо мне ничего! И на выкуп земли не надо платить, и мечети не надо платить дань. Скажи же им, Мутай, убеди!
Не раз я слышал такие разговоры на сельских сходках, где от людей пахло протухшим курдюком и прелой овчиной.
Не знаю, удалось ли в ту весну засеять поля в Чихруги; я не мог больше выдержать и, пообещав дяде Шапи скоро вернуться, с радостью убрался оттуда…
После скитался из аула в аул высоко в горах, не решаясь спуститься в предгорья, но нигде не нашел пристанища: и там жизнь была не лучше.
Так вот однажды я появился в ваших горах, почтенные мугринцы, и в местности Апраку, когда сгустились сумерки, пошел на видневшийся возле леса огонек: горел одинокий костер доброго человека; недобрые, я знал по опыту, разжигают костры в местах затаенных, в чаще леса, а не на опушке.
Хриплым лаем встретили меня два волкодава из тех, что охраняют отару. Их остановил хозяйский окрик:
— Чего вскинулись, волчья сыть? Человека не видели? А ну, на место! А ты смелее иди! Собаки чуют трусость и не прощают даже человеку.
— Ассаламу-алейкум! — сказал я, подходя. Он не ответил, а показал рукой место у костра. Я сел, и в нос ударил аппетитный запах жареной юрской колбасы: на вертеле над огнем исходили жиром и паром большие ее куски. Поодаль виднелся приземистый шалаш из зеленых веток и сена, а дальше — загон для овец с плетенной из молодого орешника изгородью; там лежали, тесно прижавшись друг к другу, овцы. Баранта была невелика и, видимо, принадлежала этому угрюмому человеку с жилистой шеей, худым, обросшим щетиной лицом, в надвинутой на глаза лохматой папахе. А черная бурка стояла невдалеке, похожая в сумерках на обезглавленного человека.
Хозяин неторопливо повернул вертел и сел, скрестив ноги, на которых, как ни странно, были не чарыки из сыромятной кожи, а хромовые сапоги на толстой подошве.
— Ну, что скажешь? — спросил он металлическим голосом, в котором звучали самодовольство и наглость.
— Скажу, что вкусно пахнет колбаса! — ответил я тоже нагло.
— Думаешь попробовать?
— Почему бы и не попробовать, раз я голоден.
— Считаешь, что я должен кормить всех голодных?
— Советская власть говорит: делите добро поровну! — улыбнулся я.
— Что ты смыслишь в этой власти?! Это я завоевал ее своим кинжалом! — вознегодовал угрюмый.
— И эту баранту тоже?
— Да — и эту баранту, и этот лес, и это пастбище достались мне.
— А многим достались такие лакомые куски?
— Что мне до многих? Я воевал, а за что? Прежде не было у меня даже своего угла, а теперь есть, и никто не смеет упрекнуть — заслужил честно! Слава аллаху, семья небольшая: жена и дочь. Из этих двухсот овец выращу большую отару. Дай срок!
— А чабан тебе не нужен? — вдруг спросил я.
— Еще как нужен! Но где его взять?! Ведь нанимать запрещено. Впрочем, я двоих нанял, но они заняты другим…
— Возьмешь меня чабаном?
— Шутишь?
— Нет, просто ищу хозяина, у которого мог бы работать за кусок хлеба…
— Что хлеб! Обещаю хлеб с сыром и в неделю раз добрый хинкал со свежим мясом! — Наглого тона как не бывало. — Только работай!
— Овцы будут целы и сыты, это обещаю. Договорились?
— Хорошо. А ты мне сразу понравился, — он впервые улыбнулся. — Люблю в человеке самоуверенность. Меня зовут Казанби из аула Мугри.