Исповедь Стража
Шрифт:
Намо тряхнул головой, отгоняя наваждение. И, словно почувствовав это, Отступник обернулся.
Волосы его были — белее снегов Таникветил. И, на миг взглянув в его невидящие, мертво расширенные глаза, Намо понял, что произошло.
Так что же ты ждал? Почему допустил их умирать так мучительно? Раз ты мог сразу, так вот безболезненно лишить их жизни — почему ты ждал? Опять пожелал остаться чистым — как с Гортхауэром, с Курумо? И после этого ты — Учитель?
Борондир, ты понимаешь, КОГО ты славишь?
Меня тошнило. Голова кружилась, глаза болели. Наваждение. Нет, это что-то иное. Что-то творится со мной в последнее время. И это не безумие. И не просто усталость.
Почему Линхир так странно в последнее время смотрит на меня?
Что со мной?
А потом шла запись на синдарине, без заглавия. Четким нуменорским почерком. Перед текстом была запись следующего содержания:
«Записано Малдоном из Умбара, переведено со свитка, милостиво предоставленного Аттахааром, хранителем рукописей королевского храма Ханатты. Оригинальный свиток написан на древнехарадском, как утверждают жрецы, самой Айори. Год 275-й от гибели Нуменора или, по-простолюдински, острова Йозайан».
Очень любопытно — стало быть, в Умбаре в начале Третьей Эпохи все же вполне себе в ходу был синдарин — по крайней мере, среди ученого народа.
Среди учеников Тулкаса они были лучшими — брат и сестра, Воители. Зловеще красивые, отважные и сильные, они в бою были равны самому Гневу Эру. Когда же они бились спина к спине, никто не мог их одолеть. Мрачным огнем боя горели их черные глаза, когда Тулкас говорил своим майяр о Великом Походе на север. И жестокий боевой клич вырвался из груди Воителя, когда главой над своими майяр поставил Тулкас — его.
И было разгромлено воинство Врага.
Гортхауэра тогда не нашли. Говорили потом, что, страшась гнева Валар, затаился в одной из пещер Твердыни Мелькора и долго, уже после отплытия Бессмертных, не решался покинуть своего укрытия, дрожа от ужаса.
Но не по чести показалось Махару и Мэассэ и наказание Мелькора, и тем более судилище над Черными эльфами. Воительница видела ту, которую она не смогла добить. Теперь она проклинала себя за жалость. «Лучше бы я убила ее тогда… Она бы умерла быстро, без мук…»
Вот. А Мелькору это как-то в голову не пришло…
Но Воителям позволялось только сражаться — мысли своей иметь им не полагалось.
И когда свершилась казнь, Воитель снова сказал Тулкасу:
— Это против чести.
И с тех пор Воители не являлись в чертоги Тулкаса — ни на бой, ни на застолье. Сады Ирмо теперь были их домом, и там впервые познала Воительница слезы.
И устрашился Оссе кары, постигшей Мелькора, и с покаянием пришел в Валинор. Был он прощен, и великий пир устроили в его честь. Но что-то терзало душу Оссе. «Отступник», — звучал в сердце чей-то глухой голос. И, обернувшись, он увидел Владыку Судеб. И тогда, после торжества, волной к ногам Намо упал Оссе и умолял о прощении.
— Прости меня, господин, но я боюсь, боюсь не боли, не смерти — неволи. Я дик, я неукротим, и неволя для меня страшнее любой пытки! Прости!
И Владыка Судеб пожалел майя и взял его под руку свою, и стал Оссе вассалом Намо.
…А над лесным озером далеко от Благой Земли таяли туманом последние клочья наваждения Айо, и четверо майяр видели все, что случилось в Валиноре. И словно камень, застыл Охотник, и закрыла лицо руками в ужасе Весенний Лист, и безудержно плакал Золотоокий. И угрюмо молчал Айо.
Изначально, как и Мелькор, творцом был Вала Ауле. Но некогда, устрашившись гнева Илуватара, отрекся он от творений своих и поднял руку на них — тогда майя Гортхауэр, чье имя в то время было Артано-Аулендил, первый из учеников Ауле и равный самому Кузнецу, ушел от него, ибо трусость Валы была ему отвратительна. И ныне страх ослушаться повеления Манвэ и Эру сделал Ауле палачом. И после того, как выковал он цепь Ангайнор и оковы для Эльфов Тьмы, лишился он дара творить и не мог создать более ничего, ибо палач не может быть творцом.
И проклял навеки Мелькор, и Единого, и Валар, и неправедный их суд, и Финве со всем родом его.
Так заканчивается повествование об Эллери Ахэ. Неведомо оно ни эльфам, ни людям Трех Племен: ни Валар, ни майяр никогда не говорили об этом. Потому молчит об Эльфах Тьмы «Кванта Сильмариллион», и мудрые не говорят ничего. Владыки же Валинора и майяр, слуги их, в большинстве своем не хотят ни знать, ни помнить.
Нет. Я лучше пока не стану ничего говорить. Так. Успокоиться. Не бушевать. Не трогать пока Борондира. Надо успокоиться. Я дочитаю все до конца, потом я буду думать… нет, не буду. Да не знаю я, что я буду делать!
Это все настолько по-людски, что я даже не пытаюсь представлять себе Валинор. Нет, это явное переосмысление событий уже в куда более поздние времена, когда короли вершили несправедливость и не слишком милостиво обходились со своими соперниками и инакомыслящими. Честное слово, живи я, к примеру, во времена Ар-Фаразона, когда по всему острову резали инакомыслящих или тащили в жертву на алтарь, я вполне бы мог написать такое. И поверил бы. Или когда жил бы я себе в Умбаре, а тут какой-нибудь гондорский владыка приходит и завоевывает меня во славу Единого.
Нет. В такое нужно верить либо безоговорочно, либо не верить вообще. И пока я не увижу чего-либо подобного своими глазами — не поверю. Поверю в события, да, могу, да, многое за это, но не поверю в побуждения, приписываемые героям повествования, и в то, как все осуществлялось.
И даже если все было так — за что же проклинать род Финве? Сам Финве сказал жестокие слова, но род его, его дети и внуки, которых еще и в помине-то не было? И это — милосердный Мелькор, Возлюбивший Мир?
Что же такое нашел в этом писании Борондир, что уверовал? Впрочем, что я о нем знаю? И расскажет ли он мне?