Исповедь Стража
Шрифт:
И вот — ожерелье, сплетенное из почти невесомых, осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях.
— Учитель, взгляни…
Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо ученика.
— Я понимаю, сейчас не время, но мне кажется, что не хватает какой-то самой малости, чтобы оно стало завершенным. Посоветуй.
— Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
«Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…»
В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда — прохладный
— Думаю, Элхэ это понравится.
Ортхэннэр рассмеялся.
— Угадал, это для нее. Ты и вправду всевидящ. Я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… — Он замолчал, не зная, как продолжить.
«…Надломленный стебель полыни, тебе — остаться горечью памяти на губах…»
— Я понял.
— Что это? — вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
— Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ — времясобираться в путь.
Ну, тут особым провидцем быть не надо. Только слепой не увидит, что бедная девочка влюблена. Впрочем, это мне, читающему книгу, все ясно — тут мне просто разжевывают и в рот кладут. А те, может, и вправду не понимали. Не сейчас же живут, когда все сразу видно.
А здесь совсем иной почерк… И не кистью, а тонким жестким пером. От этого все написанное казалось четче и резче, как будто тот, кто скрывался за знаком, похожим на два соединенных круга, положенных набок, хотел отстраниться от того, о ком писал сейчас. Как будто он проводил между собой и ним резкую границу, отделяя его окончательно и навсегда.
Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного дела — впервые скрывая это от прочих, — Соото неприятно удивился. Почему не его? Почему — уж этого он никак не мог понять — доверяли этим неразумным детям: Айони, Дэнэ, этой глупышке Эленхел, но не ему? Тайна — даже от него? Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мелькора.
— Учитель, ты не доверяешь мне?
— Почему ты так решил? Другие так не считают.
— Но почему тогда ты не открыл всем той цели, для которой выбрал этих девятерых?
— Тебе я могу сказать почему. Это опасная тайна. Для того, кто знает. Потому ее лучше не знать.
— Опасная? Чем?
— Силой, которая может попасть не в те руки. В руки того, кто еще не подготовлен.
— Но разве я не подготовлен? Почему нельзя мне? И почему ты не выбрал меня?
— Потому что ты равновелик. Все, кого я выбрал, первые в чем-то одном. Хотя в целом каждый гораздо слабее тебя. И к тому же ты мне будешь нужен здесь и для иного, может, более важного дела.
С одной стороны, это польстило ему, но и встревожило. Опасность. Здесь какая-то угроза. Он хотел знать. С пятью старшими бесполезно было иметь дело. Оннэле Кьолла не доверяла ему никогда. Оставались трое младших. Их можно было заставить. А что? Разве он хочет дурного? Он просто хотел знать. Странно, Эленхел оказалась куда сильнее, чем он думал. Он никак не мог пробиться сквозь непроницаемый заслон к ее мыслям. С Айони повезло больше. Девочка даже не поняла ничего — будто заснула на минуту и, конечно, ничего не запомнила. Теперь он знал.
А что за тайна? Пока я не понял. Что должны были сделать эти Девять? И если одна из них писала на харадском жреческом — в котором, кстати, я теперь видел очень много слов и выражений из ах'энн, — то следы должны были сохраниться. По крайней мере, в хрониках Харада, в храмовых летописях… Там же могли быть упоминания об Эллери Ахэ! Хоть какие-то следы должны были остаться… Хоть ничтожные…
Я вскочил. Сердце сильно билось, мне стало жарко. Наверное, так чувствует себя охотничий пес, напав на след. Я не скоро успокоился и опять принялся за чтение.
…Снова вспомнил про харадское посольство. Вот и возможность — вдруг удастся в конце концов побывать в Хараде, причем вполне открыто и законно?
…Здесь был явно утерян лист. Потом снова шла запись — опять на ах'энн, почерк тот же, что был прежде, в «Цветущей вишне».
ЭНГЪЕ А КЪЕЛЛА — ОСОКА И АИР
— Ортхэннэр!…
Белее полотна — искаженное страшное лицо.
— Тано! Что с тобой?!
— Иди… скорее… Скажи им — пусть уходят, пусть уходят все. Это…
Голос срывается в хрип.
— Это… смерть. Скажи им! Спеши…
— Но… ты…
— Скорее! Спеши!
Он не мог двинуться с места. Ненависть и страх словно протянули длинную, жестокую руку оттуда, от заката, стиснув его горло. Он задыхался. Надо встать. Надо идти — идти туда, навстречу. Они пришли за ним. Пусть забирают, пусть делают что хотят. Только бы не тронули Эллери… Только бы не тронули…
Гортхауэр мчался к югу.
Гортхауэр чувствовал беду, как дикий зверь, как волк, — нюхом. Беда пахла гарью, горьким дымом — не дымом лесного пожара, чем-то еще более жестоким и страшным, сладковато-удушливым. Чувствовал, но не мог объяснить. Не могубедить…
…Потом так просто будет спрашивать: что же он не защитил свой народ?
Потому что никто уже не сможет представить себе мир, не ведавший войны. Мир, в котором еще не было знающих смерть, а потому невозможно было представить себе, как это — убивать.
А ты, еще Вала, уже Человек, не знал, не мог понять и догадаться не мог, что Бесмертные не видят в Эллери подобных себе. Что для Валар народ этот — камешек на дороге. Препятствие, которое нужно убрать с пути. Нарушение Замысла, ошибка, которую следует исправить.
Не больше.
Никто не усомнился.
Так легко будет спрашивать: что же он не научил своих учеников сражаться?
Потому что никто уже не сможет представить себе людей, для которых отнять жизнь у подобного себе значило — убить себя. И ты убивал себя в том последнем бою, и чтобы вернуться к себе, стать — снова, тебе пришлось умереть самому.
Но это — потом.