Исповедальня
Шрифт:
Я говорила тебе о нашем приятеле Канивале. Мы с ним так дружили, что отец выбрал его в свидетели на свадьбе, я же ограничилась просто сокурсницей.
Не прошло и месяца, как однажды вечером, прогуливаясь по острову Сен-Луи, что случалось, когда нам хотелось побыть без его родителей, отец, смущаясь, сказал:
— Жозе, я хочу попросить тебя об одном одолжении, назовем его даже жертвой.
Он был спокоен, как сейчас, впрочем, никогда не понять, взволнован он или нет. Лишь много позже я узнала, что, волнуясь, он бледнеет
Я пошутила:
— Заранее согласна, дорогой.
— Не спеши с ответом. Все не так просто, как тебе кажется. Речь идет о Жане.
Мы звали Каниваля по имени и все трое были на «ты».
— У него неприятности?
— Нет, и, полагаю, их у него никогда не будет. Он не из тех, у кого бывают неприятности.
Меня удивила серьезность его тона, враждебность в голосе.
— Ты прекрасно знаешь, что он влюблен в тебя и влюбился намного раньше, чем я.
— Но между нами никогда ничего не было.
— Ты уже клялась в этом, и я склонен тебе верить. Однако мне все равно неприятно видеть вас вместе чуть ли не каждый вечер. Может быть, это смешно и ты подумаешь, что я ревную, но я прошу тебя, Жозе, перестань встречаться с ним, порви все отношения.
Несмотря на то, что сейчас их жизнь делала крутой поворот и каждое слово имело значение, давило так тяжело, что Андре повторил бы любое и через двадцать лет, он вдруг осознал: а ведь тогда родители были всего лишь на пять-шесть лет старше его.
Он готовился к экзаменам, играл с электрическими машинками, а избыток энергии тратил на гантели. Он пил молоко, как ребенок, завороженно наблюдая за двумя шариками шоколадного мороженого, тающего в кружении миксера.
А через пять-шесть лет или раньше…
Мать продолжала:
— Я спросила: «Что я должна ему сказать? «
— Ничего. Я сам поговорю с ним.
— И что скажешь?
— Правду. Он поймет. Ведь ты моя жена.
В тот день я поняла, до какой степени в нем развито чувство собственности. Я была не просто его женой, а вещью, принадлежавшей только ему.
Он привык, что его мать допоздна ждала мужа, потом раздевала, укладывала в постель, если он сам был уже не в силах, и ни словом не упрекала его.
За всю свою жизнь она ни разу не вышла из дома одна, разве что в лавку по соседству, и едва знала Париж.
— Ты позволишь мне присутствовать при встрече? — спросила я.
— Она станет от этого лишь более тягостной.
— Значит, если я правильно понимаю, у меня нет — выбора.
— Я обращаюсь к тебе с просьбой.
Мы шли под руку, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.
— Какой же ответ?
— Разумеется — да.
— В таком случае я поговорю с ним завтра же.
— А если потом мы встретимся с ним на улице?
— Ничто не мешает нам поздороваться, но не больше.
Это было двадцать третьего марта. На деревьях Анжуйской набережной уже лопались почки. Я еще не знала, что тот день станет одним из главных в моей жизни.
Жан Каниваль жил на улице Сент-Андре-дез-Ар. До свадьбы я по-приятельски частенько захаживала к нему, Иногда мы вместе занимались, и он помогал мне, если у меня что-то не получалось, — ему все давалось удивительно легко. Однажды вечером, спустя примерно месяц, мы встретились. Он выходил из бистро напротив небольшой гостиницы, где снимал комнату.
Еще издали я увидела, как он пытается придать своему лицу соответствующее выражение, собираясь пройти мимо и на ходу бросить небрежный привет. Но тут я вспомнила, что оставила у него учебники и тетради. А может быть, требования твоего отца показались мне непомерными и смешными, а пожалуй и оскорбительными.
— Как дела, Жан?
— А у тебя?
— Я забыла у тебя свои тетради.
— Могу сходить за ними.
И тут я допустила ошибку, но в моем решении был вызов.
— Я еще в силах подняться на пятый этаж, пусть даже по плохой лестнице.
Я поднялась, и ничего не случилось.
— Ты счастлива? — спросил он.
— Еще не поняла.
— В конце концов, человек всегда находит свое маленькое счастье. Я даже сочинил песню: «И пусть в слезах… «
Она встала, вышла за дверь, заглянула через перила.
Потом вернулась, снова села в единственное кресло; Андре сидел верхом на стуле…
— Мне показалось, что твой отец нас подслушивает.
Он всегда был подозрителен. И, возможно, стал таким именно с того дня. Я вернулась домой, он мне ничего не сказал ни тогда, ни потом. Примерно через месяц я, думая, что обрадую его, сообщила ему о своей беременности. Вместо того чтобы разволноваться, растрогаться, он окаменел.
— Что с тобой, Люсьен? Ты побледнел. Тебя огорчила новость?
— Как посмотреть.
Он говорил холодно, внешне вполне владея собой.
— Что значит: «Как посмотреть? «
— От меня ребенок или нет.
— Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты шутишь?
— Шутка была бы не совсем удачной.
— Почему ты думаешь, что ребенок не твой?
— Я в курсе твоих визитов на улицу Сент-Андредез-Ар.
— Я — была там всего лишь раз.
— И, как назло, в тот день я проходил по улице.
— Почему ты мне ничего не сказал?
— Зачем?
— Я встретила Жана и вспомнила, что у него мои тетради и книги…
— …которые тебе вдруг понадобились. Да так срочно, что ты даже забыла о своем обещании.
— Клянусь тебе, Люсьен…
— Не стоит. Это ничего не изменит.
— Уж не думаешь ли ты…
— Я постараюсь думать об этом как можно меньше.
Странно, что двадцать лет спустя произошло то же самое. Ведь и Андре, когда Франсина так неосторожно показала ему мать, совершенно случайно оказался на улице, названия которой даже не знал.