Исповеди на лестничной площадке
Шрифт:
Порадовалась я за Катерину.
Ну, вот думаю, глядишь, скоро внуки пойдут.
Но не долго дружно жили молодые, рецидив начался у Миши, вернулся он к зелью этому проклятому, и девочка, худенькая такая, глаза зеленые, шея тонкая, она ушла, да и понятно, какой смысл с наркоманом жить? Его не вытащишь, а себя погубишь.
Михаил же, оставленный женой, быстро покатился по наклонной вниз, я только раз его видела после того, как жена ушла, и вид у него был столь удручающий, что я зажмурилась и отвернулась: не выглядел он человеком, который
Передозировка случилась с ним, когда Катерина только-только из больницы вышла после инфаркта.
Две недели не прошло, после ее сердечного приступа, как сын умер.
Она только и смогла, что его похоронить, выдержала, а потом в больницу, и через десять дней после смерти сына и ее не стало.
Опустела квартира.
В других за эти годы народу прибавилось, тесно жить стало, а вот у них опустела. Катерину и хоронить-то было некому.
***
Шел второй день, как Катерине разрешили вставать после инфаркта, и она медленно, неуверенной качающейся походкой, доползала до туалета.
Жизнь ее теперь заключалась только в возможности совершать эти утомительные для нее вылазки: до конца коридора и обратно, осторожно передвигая ноги, держась за стенку.
Это было большим достижением: теперь не надо было подсовывать под нее утку. Хоть и похудела Катерина за последние недели, но весила все много, за 100 кг, и нянечкам, даже вдвоем, тяжело было приподнимать такую тушу. Катерина, стараясь помочь, бесполезно пыталась приподнять таз над кроватью, одновременно мучаясь сознанием, что из-за нее такие неудобства немолодым женщинам, получающим гроши, мучилась, хоть и совала в карманы их белых халатов купюры разного достоинства: ну да все совали, а не все были такие грузные.
Возвращаясь из туалета, она остановилась, опершись рукой на подоконник, и посмотрела наружу.
За стеклом был веселый зеленый мир, спала в тени отцветшего сиреневого куста рыжая беспородная собачонка Шарик, которую прикармливало все отделение, и Катерина тоже, но не сейчас, а в тот первый раз, когда ее быстро вытащили с того света.
"Лучше бы я тогда умерла", думала она, "умерла бы первая, до Миши".
Из-за куста выскочил невысокий худенький мальчик, стриженный, со светлыми волосами, в белых шортах и синей футболке.
Шарик подскочил и загавкал, испуганный и рассерженный неожиданным вторжением в его мирную дрему.
Мальчик отпрянул назад, и поднял кисти рук, как бы отстраняя собаку от себя.
Посадкой головы, цветом волос, и этим неожиданным жестом рук он напомнил Катерине Мишу в его шесть лет.
Это был один к одному Миша, маленький мальчик, который давно вырос, а теперь его даже на свете не было.
Острая боль резко ударила Катерину в сердце, ноги стали ватными и она начала оседать у окна, медленно, потом быстрее, и упала, резко стукнувшись головой об пол.
"Нехорошо как, что я здесь умерла", подумала она. "Как меня поднимать-то
Это была ее последняя мысль. Через секунду она замерла, устремив в давно не беленый потолок больничного коридора невидящие глаза.
***
Его коротко остриженная деформированная вытянутая голова, давшая ему прозвище "овал", наводила на мысль о кабачке.
Челюсть слегка выдавалась вперед, а задранный нос был вечно сопливым.
Тихоня, он вечно стоял в стороне, пока его не позовут, а звали редко.
Общался с ним только Мишка, с которым тот жил на одной лестничной площадке и ходил в один класс несколько лет, пока Димку не оставили на второй год.
Мать Димки была совершенно испитая женщина, но не приниженная своим пьянством, тихая и незаметная, а агрессивная, крикливая и склочная, и никто во дворе с ней не связывался, даже боевая Антонина, страж порядка, замолкала, когда та драла свою пьяную глотку возле подъезда.
Жили Димка с матерью в двухкомнатной квартире, а отец отсутствовал.
В наше послевоенное детство безотцовщина была обычным понятным явлением: мужчин перебили на войне, но и сейчас, без всякой войны, я наблюдала в соседских семьях отсутствие мужчин, одни женщины и дети. От этого создавалось впечатление, что где-то есть места, где скопилось множество мужчин, отцов и мужей, иначе ничем невозможно было объяснить дефицит мужского пола в нашем подъезде.
Димка рос не присмотренным заморышем, с головой, похожей на кабачок, но серые глаза его с некрасивого лица смотрели на мир спокойно, беззлобно. Он никогда не смеялся, но и плачущим я видела его только один раз, Мишка обидел.
Мишка, тот рос задирой и драчуном, и доносчиком. Задирался к старшим мальчикам, а когда они пускали в ход кулаки, чтобы от него отвязаться, тут же бежал жаловаться к Антонине, благо бежать было недалеко, вот она бабушка, всегда на лавочке возле дома, большая и надежная.
Мишка жаловался громко, на весь двор и дом, домашний избалованный мальчишка, а Димка молчал, плакаться ему было некому, мать разозлится и его же поколотит, и он, привыкший полагаться только на себя, уже с восьми лет деловито шарил по карманам валяющихся пьяных, а в семнадцать загремел в колонию за воровство.
Когда вернулся, мать еще жива была, но потом от водки быстро убралась в могилу. Димка остался один.
Взрослым я его совсем не помню, просто не представляю. Встречала, наверное, сталкивалась в подъезде, но не узнавала. Он тихо жил, и пил тихо, не буянил.
Беспокойство от него случилось только один раз, но опасное, чуть трагически не закончившееся.
Рассказываю с чужих слов, обобщаю три рассказа, впрочем они отличались один от другого только междометиями и личными комментариями рассказывающего, которые не всегда уместно воспроизводить в печатном тексте, ну и ситуация того стоила, непечатных слов я имею в виду.