Исповеди на лестничной площадке
Шрифт:
Димка привел к себе подружку, она поставила варить пельмени и они удалились в спальню, делом занялись. Пельмени убежали, залили конфорку, и потек газ.
Подружка освободилась, вспомнила, наконец, про пельмени, побежала на кухню, видит плита затухла, она и чирк спичкой...Тюха-матюха.
Бог убогим соломинку подстилает.
Ничего с ней не случилось, только руки чуть обожгла, да ресницы опалила, когда полыхнуло. Но кухня и комната, пока приехали пожарные, успели выгореть, и в общественный коридор пламя занесло, в результате на их этаже весь потолок лет пять был черным, сколько его ни терла Надежда, соседка Димки. Пора такая
Свекровь моя на момент пожара еще жива была, но уже все больше лежала, вялая, без всякого интереса к жизни, а тут, когда я открыла дверь и из нее клубы дыма занесло в комнату, а внизу пожарная машина с мигалкой сиреной заливалась, моя свекровь бодренько вскочила, оделась, документы в сумку сложила и сидит, ждет, что будет. Глаза круглые.
А я думаю, ничего, далеко, до нас два этажа, затушат.
И затушили. Только в квартирах снизу и сверху стекла вылетели.
Димка после этого случая недолго пожил. Напился как-то пьяный и замерз. За всю ту зиму всего неделя морозная случилась, он в эту неделю и замерз.
До 25 лет не дожил, ушел к своему однокласснику и соседу Михаилу.
Сейчас в его квартире большая семья живет. По облику кавказцы. И запахи оттуда пряные, вкусные. Проходишь мимо, слышишь запах и разыгрывается аппетит.
***
Я вышла мусор выносить. Соседка Надя, живущая на этаж ниже в двухкомнатной квартире, стоит возле общего для наших этажей мусоропровода. Маленькая такая соседка, сухонькая, беленькая, слегка сморщенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную, а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабоченное. Видно, что тревожится не о чем-нибудь одном, а сразу о многих вещах и мысли у нее разбегаются, как тараканы, когда свет зажигаешь.
Я поздоровалась, мусор выкинула, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, объясняет, чтобы я все правильно понимала.
И полдесятого утра, с пустым мусорным ведром в руках я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, о которой я до этого только отрывки видела, как в телевидение рекламу фильмов делают, кусочки показывают, вот я такие рекламные кусочки видела, а сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, и думаю о том, что мясо варить я не поставила, и обеда к двум часам у меня сегодня не будет.
Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и забыт и суп, и осенний день за окном.
Стыдно мне, что я о таких пустяках, как каждодневная пища, беспокоюсь, когда жизнь наполнена до краев трагедией.
Я уже не здесь, на площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в деревне, большой деревне-поселке и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, какой была тогда, как мне представляется, Сыроежка, окончила десятилетку и мается, не знает, куда ей податься: работы хорошей нет и учиться негде, спасибо, что хоть десятилетка была. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность.
Поселок небольшой, асфальтированная улица только в центре, и там двух-трех этажные оштукатуренные дома, а остальная территория города застроена деревянными домами с трехскатными крышами, слуховыми
Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии, и летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.
К счастью Надиному, или несчастью, в их городишко приехал по делам командировочным один майор, холостой.
Его познакомили с Надей, она ему приглянулась, и хотя старше он был на целых пятнадцать лет, и не любила Надя его, но ведь нельзя отказаться от своего счастья, хором говорят окружающие, нужно идти под венец.
Никто и не сомневается, что выйти замуж за такого человека большая удача.
Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне, и когда рожденный через год, как положено, сын подрос, Надя находит работу в детском саду завхозом, учится в техникуме и потом, со временем, поднимется до заведующей детским садом.
И облик она приобретает потихоньку типичный для жены майора и работницы детского сада: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.
Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и вот уже в Подмосковье они, в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.
На лодке Коля дозу и схватил.
Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений и близкой смерти нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, уже в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.
Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице ее не отражается ни трагедии рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то заставшая маска и слова буднично вытекают из нее, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.
"Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу.
И так день за днем, еще два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а с передачками в больницу все ездила и ездила и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.
И вот как-то, еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит "мама, мама". Большое такое лицо, во все темное окно вагона и кричит громко, но только мне слышно.
Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время уже не приемное, но не могла не поехать, хотела убедиться, что с ним все в порядке. И трясло меня всю дорогу до больницы, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.