Испытание. По зову сердца
Шрифт:
Поваленная сосна, на которой сидела Нина Николаевна, росла когда-то на высоком, покрытом мелким кустарником бугре. Дальше начиналось поле. Женщина смотрела на высоко задранные узловатые корни этой сосны и удивлялась: какой же силы была буря, выворотившая такое могучее и красивое дерево! «Завяли, засохли ее ветки. Не шуметь, не шептаться им больше на ветру... Вот так может быть и с нами! Выдержим ли, устоим ли?..» — подумала она.
Нина Николаевна перевела взгляд на другие деревья. Ведь и они были открыты всем ветрам и грозам, а вот выстояли, выжили, и как красивы они, как крепки! Особенно ее поразила сосна, которая на высоте метров пяти от земли разветвлялась на два прямых и крепких ствола. Видимо, давно, десятки лет назад, в одну из сильных гроз эта сосна лишилась вершины и вместо одного ствола дала два, да каких два ствола!..
Железнова пошла по тропинке, жадно вглядываясь в даль, освещенную утренними лучами. От проснувшейся земли поднимались прозрачные испарения, казалось, воздух струится и мелкая, будто морская, рябь колышется над землей. Молодые сосенки поднимались над маревом, такие же милые, как в родной Белоруссии. Нина Николаевна шла, а марево отступало все дальше и дальше, открывая омшары, поля, луга. И наконец она увидела журавли колодцев и крыши домов.
— Где здесь председатель сельсовета? — спросила Нина Николаевна ребятишек, игравших на дороге в погонялки.
— У нас сельсовета нет!
— У нас председатель колхоза! Сельсовет в Креслено.
— А сам председатель Матвей Захарыч в правлении с районщиком вакуированных на постой назначает! — наперебой кричали ребята.
У крыльца правления колхоза теснились те, кто ушел с поезда еще накануне. Нина Николаевна в нерешительности остановилась позади. К ней подошла загорелая молодая женщина, местная учительница, спросила фамилию.
— Вы говорите, ваша мама ранена и лежит на станции? — переспросила учительница. — Не беспокойтесь! Я сейчас, — и скрылась в гудящей толпе.
Вскоре она выглянула из окна, крикнула: «Железнова!» — и показала рукой на садовую калитку.
Нина Николаевна прошла за изгородь.
На станцию их вез на подводе седой сгорбленный старик. Он сидел впереди на доске, а Нина Николаевна и учительница позади — на кошеле с сеном.
— Так куды ж, Груня, ставят бабоньку-то? — обратился дед Кукан к учительнице.
— Да на этот край, к Назару Русских.
— У Русских им будет хорошо, — дед чмокнул, понукая рыжую кобылу. — Дом пятистенок, да еще новый для старшего отстроили. В новый-то и можно. Только вот сам-то Назар уж больно прижимист, с характером. Да и Пелагея тоже сумрачная.
— Как же ей не быть, дедушка, сумрачной, — заступилась за Пелагею учительница, — пятерых сынов и трех зятьев на войну отправила.
— Оно, конечно, горе большое, но очень уж она бедует, так, поди, и зачахнуть недолго. — И дед, причмокивая, по привычке замахал веревочным кнутом. — Ну! Ну-у! Красавица!..
Кобыла побежала рысцой, а телега так затряслась, что старомодный картуз сполз деду на затылок.
— Да ты, дедушка, потише! — взмолилась Груня. — Так все нутро вытрясешь.
— Что верно, то верно, — дед придержал кобылу, — дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.
Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.
Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.
— Вот что, бабонька, — говорил дед, — Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.
...Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.
— Старая небось верует в бога-то, — она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. — Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, — поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.
— Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! — крикнула из сеней невестка Марфа.
— Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! — разохалась Пелагея. — Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.
На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.
— Идут! Идут! — закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. — Все пешком идут, а бабка на возу едет.
Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.
— Вот и приехали! — сказала Груня.
Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.
— Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. — Пелагея засуетилась около телеги. — Я ей и постельку приготовила.
Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.
Пелагея замахала руками:
— Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?