Испытания
Шрифт:
Журавли
Рассказ
Письмо пришло через месяц после отъезда дочери с каникул.
«Дорогие папа и мама! Я выхожу замуж за Сережу. Свадьба у нас в общежитии девятнадцатого октября. Приезжайте».
Это был максимум информации, которую можно было извлечь из полутора страниц, заполненных прыгающим, с неодинаковыми буквами почерком. Остальное же было успокоительным: «Я знаю, что вы рассердитесь, что не сказала вам этого дома. Но тогда еще все было не твердо. Я боялась, что мама будет волноваться,
Полковник Михаил Александрович Бородин встретил эту весть спокойно. Не от черствости и не от безразличия: долгая военная служба, необходимость принимать решения на глазах подчиненных приучили его к сдержанности — он привык обдумывать события, не давая воли чувствам. Не скажешь же Ленке: «Не выходи». Да и глупо это, пожалуй, было бы. Кроме того, своим спокойствием полковник как-то уравновешивал волнение жены, у которой сильно повысилось артериальное давление. Она даже слегла на несколько дней, а потом все жаловалась на тяжесть в сердце. И вышло так, что на свадьбу пришлось ехать ему одному.
Бородин не был в Ленинграде почти тридцать лет и думал, что не узнает город. Он знал, что во время войны Ленинград сильно пострадал от бомбежек и обстрелов, а что это значит — он хорошо представлял себе. Потом, после войны и особенно в последние годы, газеты писали, что город разросся и обстроился, и Михаил Александрович полагал увидеть то же, что и в быстро меняющейся Москве. Но, против ожидания, выйдя с вокзала, сразу узнал и площадь Восстания, и перспективу Невского, замкнутого шпилем Адмиралтейства. Все было таким, каким помнилось с детства, а изменения — сквер на площади, станция метро на месте белой церкви, отсутствие трамваев на Невском — все это как-то не бросилось в глаза. Видимо, потому, что очень подходило к этой площади, к проспекту.
Полковник не стал дожидаться такси, решил пройти на Петроградскую пешком. Все его вещи уместились в портфеле, а штатское пальто не выделяло в потоке прохожих. Он шел неторопливо, смотрел на фасады домов и витрины, на лица, дышал серым сырым воздухом, и мало-помалу начала одолевать полковника тревожная неуверенность в себе, какая-то внутренняя зыбкость, будто вовсе и не он теперешний шел по ленинградским улицам, приманивающим пешехода ровностью и прямизной и обманно сокращающим расстояния, так что глазу кажется близко, а ноги-то эти расстояния чувствуют. Словно бы на этих улицах, уже омороченный шумом и суетой, встретил полковник кого-то родного, но уж такого забытого, что и не понять, к радости ли эта встреча или к неприятности. Словно нежданно-непрошенно свалился на голову родственничек, и рад, кажется, повидать кровного, и нежность к нему, а все же какой-то холодок в груди, и выбираешь момент спросить, вроде бы небрежно и по-доброму, надолго ли и зачем пожаловал. А ну как насовсем, а тут уж давно своя жизнь — хорошая ли, плохая ли, это уж другой разговор, но привычная, — и теперь что-то изменится, что-то потеснится.
Так и присматривался тревожно притихший Михаил Александрович к этому родственнику, милому и пугающему. А был этот, воскрешенный ленинградскими улицами в мутноватой дымке, призрак — сам Михаил Алексадрович Бородин, только далеко еще не полковник, а шпанистый подросток, и не Александрович, а просто Мишка с обидноватой кличкой Корзубый за нехватку двух передних резцов. И полковник сразу узнал потертую коричневую «москвичку», и кепочку-восьмиклинку с пуговкой, и уголок полосатого тельника, видный в расстегнутом вороте. Корзубый Мишка, казалось, шел рядом с полковником раскачивающейся «морской» походкой, сунув руки в карманы и растопырив локти. Полковник видел его довольно четко: и нагловатую усмешку, и длинную тонкую шею, торчащую из залоснившегося фланелевого воротника. И было в Корзубом что-то очень милое полковнику, и в то же время жалко было смотреть на него и стыдновато. Полковник даже повел глазами исподлобья, будто прохожие могли видеть то же, что и он, — это ведь и правда неприлично ему, Михаилу Александровичу, было бы идти рядом с этим «жучком». Полковник быстрым шагом свернул в улицу поспокойнее: не до людей, не до красот как-то стало — и привяжется же такое наваждение! Полковник даже дышать стал размеренно через нос — так он всегда делал, чтобы не сорваться, когда злился на подчиненных — и головой тряхнул. Но наваждение не отпускало.
Корзубый не отставал, он был здесь. Полковник видел все ту же усмешку, немытую шею, опасливую нагловатость лица.
«Ну что ему надо? Что? — раздраженно подумал полковник. — Спокойней, спокойней. Этот тебя не боится. Прошлое никого не боится, оно — не лейтенантик из твоей части… К тому же он и пошустрей, чем ты. Да, думал — все заросло? А тут вот город, дочку замуж выдаешь — вот и вспомнилось. Если честно, то этот молокосос непутевый кое-что сделал для тебя. Вспомни-ка, был бы ты сейчас гвардии полковник, если бы не он тогда, а? Неглупый был парень, а так только складывалось у него поначалу не то, что надо… И не робкий, нет, совсем не робкий. Вспомни-ка, когда там всякие шакалы шептали тебе в общаковой камере, что блатному — подлость идти в армию, брать винтовку, что война — не война, а пайку хозяин все равно даст. А он плюнул на все это. А ведь могли не взять. И что тогда, если бы кинули в ту же камеру? Вот так… От этого не открестишься»…
И как только полковник вышел на невскую набережную, Корзубый исчез, растворился в сизоватой хмари. Полковник постоял немного, всматриваясь в нагромождение кирпичных корпусов на том берегу, правее Финляндского; ему казалось, что Мишка исчез именно там, за мрачной темно-вишневой стеной из старинного кирпича, который так прочен, что его не берут ни годы, ни зной, ни холод.
Михаил Александрович пошел к Кировскому мосту. Все еще сквозило в груди от этих нежданных воспоминаний, и он чувствовал досаду и стыд, будто инспектирующий генерал распекал его, продержав по стойке «смирно» на глазах у подчиненных. И угнетала раздражающая неясность того дела, ради которого он приехал в этот город. Как человек практического склада, Михаил Александрович стал сразу же обдумывать наилучшее исполнение дела. Но тут было слишком много стихийности, а полковник меньше всего любил события такого сорта, потому что никаким приложением сил нельзя было придать этому упорядоченность, желаемое и, конечно, полезное направление. Это выходило из рамок предвидимого, учитываемого, как неожиданный ветер и дождь, ухудшающие видимость во время зачетных стрельб подразделения. И оставалось только досадовать да бессильно наблюдать, надеясь на лучший исход или заранее предрекая неудачу. И полковник, как большинство людей в подобных положениях, стал раздраженно выискивать какие-то действия, которые могли бы создать хотя бы видимость того, что он влияет на эти неблагоприятные события, а не кружится беспомощно в их неподатливой стихийности… Впрочем, если быть до конца справедливым, эти события все же не лишены своей целесообразности. Ведь что-то, ненужное для нас, может быть полезным для других.
«Вот, загорелось — замуж. Куска хлеба заработать не могут — все вынь да положь. Не драл вовремя, вот и выросла дура. Сережа какой-то, — презрительно думал он. — Сопляк, наверное, маменькин сынок. Пуговицы себе не пришьет. Хотя бы послужил, тогда бы знал, что жизнь — не игрушка. Черт возьми, растим каких-то цац. Хорошо хоть, половина армию проходит… Вот, посмотрю, что там еще за Сережа, а то возьму и не пришлю ни копейки. Раз — замуж, значит, взрослая, пусть работает, зарабатывает на жизнь. В двадцать лет люди ротами командовали, брали на себя черт знает какую ответственность… Да просто, в конце концов, знали, что завтра-послезавтра, может быть, умирать придется…»
Он пошел через мост, все время контролируя дыхание: вдох, выдох. Прохладный, пахнущий водой воздух, казалось, освежал, успокаивал. Полковник любовался затейливым литьем чугунных перил, черными трехсвечниками фонарей. На середине моста его прохватило знобким ветром, и он пожалел о том, что послушал жену и надел штатское пальто, в котором не очень привычно, да и холодно.
Общежитие было почти сразу же за мостом. Михаил Александрович постоял возле татарской мечети, разглядывая голубую мозаику и орнамент оконных решеток, потом направился к подъезду общежития.
Это здание он тоже помнил с юности. Построенное во времена увлечения конструктивизмом, оно все состояло из перекошенных призм и кривых поверхностей; квадратные окна с узенькими простенками тянулись по выгнутой серой стене, и Михаил Александрович удивился тому, что раньше здание это нравилось ему, отдаленно напоминая линкор. Впрочем, уже следовало привыкнуть к тому, что многое из прошлого перестало ему нравиться.
Он вошел в большой неуютный вестибюль и спросил у вахтерши, как разыскать дочь.