Испытания
Шрифт:
— Опять речугу толкать будут, — сказал кто-то невидимый недалеко от Мишки.
Майор, заложив руку за борт шинели, стоял молча. А человек в стеганке подошел к строю и негромко сказал:
— Давайте поближе.
Строй качнулся, нарушился и полудугой окружил его. И тут Мишка рассмотрел лицо — худое, с выдающимися скулами и неожиданно полными губами. За плечами человека висел ППШ стволом вниз, на широком комсоставском ремне — по-немецки, спереди — кобура с наганом. Человек обвел взглядом солдат, сгрудившихся вокруг, подождал, пока уляжется сутолока, и заговорил, не повышая голоса, но отчетливо:
— Я назначен к вам командиром. Нужно провести разведку боем. Мы идем ударной группой. Ударной! Понятно? А группа
Командир достал папиросу. Солдаты, переговариваясь вполголоса, садились тут же на землю.
Мишка увидел освещенное спичкой хмурое, неулыбчивое лицо командира. Он глубоко затягивался, так что худые щеки западали совсем. Мишке хотелось почему-то поближе рассмотреть командира, еще услышать его голос. Он свернул толстую цигарку и подошел прикурить.
— Разрешите, гражданин начальник.
— Как фамилия? — спросил командир, подставляя тлеющий кончик папиросы.
— Бородин, — ответил Мишка, опустив самокрутку.
— Прикуривай, прикуривай, Бородин. Только «граждан начальников» забудь. Они там остались. Здесь только «товарищ командир».
— Понятно, товарищ командир.
— Посиди пока, отдохни. Ноги сегодня нужны будут.
И тут раздались первые залпы. И сразу все примолкли, насторожились.
Мишке залпы казались редкими и негромкими, хотелось, чтобы эти прерывистые раскаты перешли в сплошной гром, чтобы желтые вспышки разрывов, видимые сквозь бледно-зеленые стволы осинок, превратились в зарево, уничтожили на той стороне все, что можно, потому что потом туда нужно было идти ему, Мишке. А он очень боялся.
Залпы и разрывы следовали все с той же частотой. И в этом грохоте раздался голос командира:
— Пошли!
Он дернул плечом, поправил автомат за спиной и не оглядываясь зашагал в ту сторону, где лопались желто-красные кусты разрывов. Мишка поправил винтовку, захватил в кулак сыроватый брезентовый ремень возле груди и пошел по сырой, подающейся под ногами, мшистой земле. Он не оглядывался, боясь отстать от командира, но чувствовал, что за ним идут другие. Потом некоторые поравнялись, обогнали, пошли рядом с командиром, и Мишка тоже прибавил шагу. Обходя мелкие воронки от мин, разбитую повозку, снарядные ящики, они спустились в окопы, где еще, привалившись к стене, додремывали солдаты. Те, что не спали, молча сторонились, уступая им дорогу.
Командир оглянулся, посмотрел, все ли подтянулись, тихо сказал:
— Пошли ползком. — И первый вылез на бруствер. Мишка полез за ним.
Здесь, на открытом месте, было совсем светло. Резкие сухие будылья травянистых растений черными штрихами обозначались на вспышках разрывов. И Мишкина растерянность сменилась страхом от неприютности этого куска земли, развороченного металлом и пахнущего гарью. Он зачастил локтями и коленями, чувствуя, как сырость проникает через шаровары к коленям. Самое страшное теперь было — остаться одному в этом поле, которое отдавало в локти и ноги дрожью разрывов. Винтовка мешала ползти, снаряды шуршали и посвистывали над головой, заставляя прижимать лицо прямо к холодной влажной земле; вспыхивали и пропадали красные пунктиры трассирующих пуль, но и замечая все это, Мишка старался не потерять из виду командирский защитный ватник и подошвы сапог с белыми стертыми гвоздями. Казалось, они ползут уже долго, несколько часов. И все грохотало сзади и впереди, и вздрагивала земля.
Вдруг орудия смолкли, и настала ужасающая тишина, от которой заломило виски и тупо заболело сердце.
Мишка перестал ползти, застыл, положив подбородок на липкую глину, и смотрел вперед. Рядом тоже перестали ползти — он это чувствовал.
Командир поднялся в рост, обернулся и крикнул:
— Вперед! Не дай опомниться! — и побежал, высоко поднимая колени и склоняя голову в каске к плечу.
Мишка услышал, как встают солдаты, услышал топот их ног и в страхе, что останется один в этом поле, тоже вскочил и побежал. И тут заработали автоматы, сухо защелкали винтовочные выстрелы, звонко зашелся пулемет.
Единственным, что Мишка понимал в этом парализующем шуме, в этом напряжении, было то, что ему нельзя отстать. Ему было очень страшно, и если бы он потерял командира из виду, он, казалось, не пересилил бы этот страх, но когда защитная стеганка маячила впереди, оставалось ощущение осмысленности всего, что происходит, ощущение того, что было сильнее страха.
Вот он увидел, как командир на бегу перебросил автомат в левую руку, выдернул зубами чеку «Ф-1», занес гранату над головой, швырнул ее в уже близкий окоп и — после глухого разрыва — прыгнул туда. Мишка спрыгнул за ним и в пыли и кислом запахе недавнего взрыва не увидел ничего, наткнулся на что-то мягкое и ворочающееся, отпрянул с зашедшимся дыханием и слепо, неловко ткнул штыком. Услышал стонущее кряхтенье и с отвращением почувствовал, как штык вошел во что-то податливое. От укола он потерял равновесие и, падая на колени, остервенело рванул винтовку к себе и, уж не подымаясь, стал стрелять в ту сторону окопа, где шевелились смутные фигуры врагов. За спиной он слышал скупые отрывистые очереди командирского автомата, какой-то жирный, сытый звук немецких «шмайсеров», звонкие выстрелы трехлинеек, немецкие проклятия и русскую матерщину. Он тоже матерился и стрелял, пока не услышал где-то над собой протяжный акающий гул и густую автоматную стрельбу. Он оцепенело прислушался и понял, что это кричат «ура».
— Вперед! На вторую линию! Отхода не будет! Полк пошел за нами!
Мишка услышал этот хриплый голос и обернулся. Командир уже карабкался по раскрепи окопа. И к Мишке снова пришел страх. Страх остаться одному в пропахшем порохом, сумрачном чужом окопе. Он полез вверх, срываясь подошвами с тонких осклизлых горбылей.
Командир бежал, наклонившись вперед, давая короткие очереди. Мишка теперь не стрелял, в магазине винтовки патронов не было, чтоб загнать новую обойму, надо было остановиться, а он бежал изо всех сил. Вот он уже почти поравнялся с командиром, и стала видна белая вата на прорванном рукаве стеганки у плеча. Какой-то сумасшедший хмель затуманил голову. Мишка еще наддал, чтобы обогнать командира, и что-то заорал, раздирая рот. Но земля, по которой он бежал, плоская земля вдруг перекосилась с воем и свистом, и Мишке показалось, что они с командиром как-то косо, боком бегут по крутому склону все вверх и вверх. А потом этот комковатый глинистый склон вдруг резко приблизился к глазам, закрыл все — и свет, и поле — и с силой влип в лицо, вызвав в мозгу короткую желтую вспышку света… Мишка сразу вскочил и, как ему показалось, пробежал еще несколько шагов по этому немыслимому склону, но потом сорвался в пропасть, подвернув под себя руку, из которой вырвало винтовку…
Он очнулся, пошевелил головой. С затылка на уши посыпалась земля. Рот был забит землей, не раскрывались глаза. Он перевалился на спину, и боль разодрала ноги, выдавив крик, от которого он задохнулся, потому что земля попала в горло. Он кашлял и стонал, судорожно шаря руками в воздухе. Потом боль притупилась, и он протер глаза.
За серой кучной шугой облаков, плоское, белело солнце и слепило глаза. На изгрызенном краю воронки покачивался надломленный стебель конского щавеля, пышный султан красноватых семян свисал вниз. Было тихо, издалека доносились выстрелы.