Исследования истерии

Фрейд Зигмунд

Допустим, однажды во время трапезы у человека возник сильный аффект, который не был «отреагирован». Впоследствии больного тошнит и рвет всякий раз, когда он пытается поесть, причем сам он считает тошноту сугубо соматическим симптомом. Истерические рвотные позывы не прекращаются до тех пор, пока под гипнозом у больного не вызывают тот же аффект, вынуждая его об этом аффекте рассказать и на него отреагировать. Несомненно, всякий раз, когда он пытался поесть, у него возникало воспоминание об этом аффекте, которое и вызывало рвоту. Однако до сознания оно не доходило, поскольку уже лишилось аффекта, а внимание больного тем временем было приковано к самим рвотным позывам.

Быть может, именно по этой причине больные зачастую не замечают, что определенные представления вызывают у них истерические симптомы. Немудрено упустить из виду представления, лишившиеся аффекта вследствие конверсии, но как объяснить то обстоятельство, что иной раз

в сознание не проникают комплексы представлений, ничуть не лишенных аффекта. В изложенных нами историях болезни можно обнаружить множество подобных эпизодов.

Как правило, незадолго до появления соматического симптома или сразу после его появления у подобных пациентов меняется настроение, они становятся вспыльчивыми, раздражительными, печальными, пугливыми, а затем дают волю чувствам и успокаиваются или постепенно приходят в себя по мере исчезновения аффекта и соматического симптома. В первом случае характер аффекта всегда проявляется вполне отчетливо, хотя здоровый, да и больной человек, успокоившись, замечает, что сила этого аффекта явно не соразмерна его содержанию. Стало быть, речь идет о достаточно ярких представлениях, способных не только спровоцировать появление соматического симптома, но и вызвать соответствующий аффект, повлиять на ассоциации, выдвигая на передний план родственные им мысли, и все же прозябающих за пределами сознания. Для того чтобы донести эти представления до сознания необходимо применять гипноз, который использовался при лечении пациенток, описанных в первой и во второй историях болезни, или настойчиво подталкивать пациентов к разгадке, пускаясь вместе с ними в долгие и утомительные поиски, описанные в четвертой и пятой историях болезни.

Текущие представления, которые остаются бессознательными, несмотря на то что живости и яркости им не занимать, мы предпочитаем именовать представлениями, не допущенными к сознанию [89] .

Само существование представлений, не допущенных к сознанию, суть патология. Здоровый человек мог бы осознать все текущие представления, если бы они были достаточно яркими. У наших пациентов мы обнаруживаем крупные комплексы представлений, допущенных к сознанию, и мелкие комплексы представлений, не допущенных к сознанию. Стало быть, в данном случае психическая деятельность, связанная с представлениями, охватывает область более обширную, нежели потенциальное сознание, и распадается на деятельность сознательную и бессознательную, вследствие чего происходит обособление представлений, допущенных и не допущенных к сознанию. Так что этот процесс следует называть не расщеплением сознания, а расщеплением психики.

89

Будучи не вполне однозначным, это определение оставляет желать лучшего; но поскольку за образец мы взяли устойчивое выражение «допущенный ко двору», за неимением лучшего сгодится, пожалуй, и это. – Прим. автора.

Подсознательные представления, в свой черед, не подвержены влиянию со стороны сознательного мышления, поэтому внести в них поправки невозможно. Зачастую к их числу относятся переживания по поводу событий, давным–давно утративших былое значение, опасения, оказавшиеся на поверку напрасными, испытанный некогда ужас, который после спасения уступил место бурному ликованию. Под влиянием чувств, сменивших первоначальные ощущения, сознательное воспоминание о подобном событии утрачивает былую эмоциональную окраску; но на подсознательное представление, вызывающее соматические феномены, эти чувства никак не влияют.

Позволим себе привести в пример один случай: на протяжении некоторого времени молодая дама была сильно обеспокоена тем, как складывалась судьба ее младшей сестры. Из–за постоянного волнения регулы начались у нее с опозданием на две недели, хотя обычно начинались вовремя, затем появились болезненные ощущения в левой части подчревной области, пациентка дважды падала в обморок, а очнувшись, обнаруживала, что лежит на полу словно парализованная. Вскоре у нее появились боли в области левого яичника и симптомы тяжелого перитонита. Судя по тому, что у нее не было лихорадки, но возникла контрактура левой ноги (и спины), речь шла о псевдоперитоните. И действительно, когда пациентка спустя несколько лет умерла, при вскрытии выяснилось, что у нее развилась «мелкокистозная дегенерация» обоих яичников, но никаких следов перенесенного перитонита не обнаружили. Со временем опасные симптомы исчезли, но она по–прежнему страдала от боли в области яичника, кроме того, у нее сохранилась контрактура левой ноги, а корпус из–за контрактуры спины словно одеревенел. Контрактуру левой ноги удалось устранить путем внушения под гипнозом. Контрактура спины сохранилась у нее в прежнем виде. К тому времени все дела

ее сестры были улажены, так что не осталось ни малейшего повода для беспокойства. Однако истерические симптомы, которые должны были после этого исчезнуть, так и не пошли на убыль. Возникало подозрение, что обусловлены они были изменениями иннервации, которые уже не зависели от первоначальных побудительных представлений. Но как только пациентку вынудили под гипнозом рассказать обо всех событиях, предшествовавших появлению «перитонита» (что она проделала весьма неохотно), она самостоятельно приподнялась в постели, и с тех пор контрактура спины у нее больше н е появлялась. (Боль в области яичника, которая наверняка была вызвана изменениями, возникшими задолго до описанных событий, так и не исчезла.) Стало быть, на протяжении нескольких месяцев у пациентки не исчезали патогенные представления, связанные с прежними опасениями, и внести в них поправки с учетом произошедших событий было невозможно.

Допуская возможность существования комплексов представлений[22], которые никогда не проникают в сознание во время бодрствования и не подвержены влиянию со стороны сознательного мышления, мы заодно признаем и то, что расщепление психики на две относительно независимые друг от друга части происходит даже при такой простой истерии, какую мы описали выше. Я не утверждаю, что в основе всех феноменов, именуемых истерическими, лежит подобное расщепление, но вполне допускаю, что «расщепление сознания, ярко проявляющееся в известных классических случаях в виде double conscience, в рудиментарной форме наличествует при любой истерии, а предрасположенность к такой диссоциации и погружению за счет нее в аномальное состояние сознания, которое мы кратко назвали бы "гипноидным", является основным феноменом этого невроза».

Прежде чем перейти к обсуждению этих феноменов, необходимо сделать еще одно замечание по поводу бессознательных представлений, которые дают повод для появления соматических симптомов. Довольно часто истерические симптомы подолгу не исчезают, как не исчезала контрактура у вышеописанной пациентки. Не означает ли подобная стойкость симптомов, что все это время побудительное представление остается неизменно ярким и насущным? Полагаю, что так оно и есть. Несомненно, у здоровых людей в ходе психической деятельности представления быстро сменяют друг друга. Но когда человек погружается в глубокую меланхолию, им надолго овладевает одно–единственное тягостное представление, которое все это время остается ярким и насущным. Более того, мы вправе предположить, что поглощенный заботами здоровый человек тоже не может избавиться от беспокойства, которое отражается на его лице, даже если сознанием его владеют совсем другие мысли. В той обособленной области, где разворачивается психическая деятельность, которая, по нашему мнению, связана у истериков с бессознательными представлениями, содержится так мало этих представлений и так редко происходят перемены, поскольку она почти не подвержена влиянию внешних факторов, что там бессознательные представления вполне могут подолгу оставаться яркими.

Коль скоро мы, подобно Бине и Жане, утверждаем, что расщепление психической деятельности является ключевым моментом истерии, нам и следует по мере сил разобраться в этом явлении. Нет ничего проще, чем вообразить «сознание», «conscience», некой вещью, по инерции предполагая, что за существительным всегда скрывается сущность; из–за привычки к употреблению топографических метафор, вроде «подсознания», сама метафора со временем может позабыться, и останется голая идея, которой можно жонглировать как угодно, поверив в ее подлинность. Так и создается мифология.

Пространственные категории, словно назойливые провожатые, навязывают свою помощь нашему мышлению, поэтому и мысли свои мы описываем при посредстве пространственных метафор. Когда заходит речь о представлениях, обнаруживаемых в светлых областях сознания, и тех бессознательных представлениях, которые никогда не выхватывает из мрака свет самосознания, мы почти невольно рисуем в воображении озаренную солнцем крону дерева, чьи корни погружены во тьму, или темный подвал большого здания. Но если мы отдаем себе отчет в том, что все эти пространственные образы по сути своей метафоричны, сколь бы соблазнительной не казалась возможность приложить эти мерки к мозгу, то мы вольны вести речь о сознании и подсознании, не выходя за очерченные рамки.

Для того чтобы не заморочить себе голову собственными метафорами, нужно постоянно помнить о том, что сознательные и бессознательные представления возникают в одном месте: в мозгу, а скорее всего, в коре головного мозга. Мы не знаем, как это происходит. Впрочем, мы и без того знаем так мало о психической деятельности, разворачивающейся в коре головного мозга, что еще одна загадка едва ли преумножит наше беспредельное неведение. Остается лишь констатировать, что во время бодрствования психическая деятельность у истериков отчасти не доступна сознательному восприятию, поэтому и происходит расщепление психики.