Истина
Шрифт:
— Я майор милиции Наумов. Юрий Гаврилович, зачем у вас был Захарко?
Александров повертел в руках духовое ружье, положил на прилавок.
— Мне скрывать нечего.
Говорил он как-то странно, словно зубов не разжимал.
— Он пришел, издевался надо мной, предлагал всякие мерзости.
— Какие именно?
— Цех здесь какой-то организовать. Ну я и ударил. А что, он подал на меня в суд?
— Нет. Вы знали Бурмина?
— Нет. Фамилию где-то встречал. Кажется, в газете.
— Захарко ее вам не называл?
Александров посмотрел на Наумова, потом переложил ружье на край прилавка.
— Нет. Он вообще здесь разговаривал мало.
Олег поверил, принимая во внимание руку Александрова. Видимо, ладонь, сжатая в кулак, была ничуть не меньше боксерской перчатки.
— Значит, вы не согласились с предложениями Захарко?
— Вопрос чисто риторический. Последствия встречи являются ответом на него. Я вам так скажу, майор. Я где-то даже рад, что все так случилось. Прежний Александров остался в зале суда. А в Таллин приехал иной. Конечно, смешно говорить, но все происшедшее провело четкую грань. По ту сторону осталось все ненужное, наносное, а здесь я начинаю жить по-новой. Только дочку жалко.
Олег не успел ответить, в тир вошел человек лет шестидесяти, седой, поджарый, с сухим, аскетическим лицом.
— Добрый день, — вежливо поздоровался он и положил на стойку два рубля.
Александров отсчитал пули.
Человек раскрыл портфель, вынул пневматический пистолет из тех, что когда-то давно продавались в спортивных магазинах. Зарядил.
Стрелял он не целясь. Просто быстро вскидывал руку и нажимал на спуск. Тукали выстрелы, с жестяным звоном падали мишени. Потом он сбил шарик, пляшущий в струе воды, потом разбил висящие спички.
Олег с интересом смотрел на этого человека. Как только он поднял оружие, лицо его помолодело, а глаза стали острыми, как кинжал, но вместе с тем в них жило странное ощущение отрешенности от сегодняшнего дня.
Словно они видели что-то доступное только им. Странное лицо было у этого человека, очень странное.
Наумов повернулся к Данилевскому, ему хотелось высказать восхищение умением стрелка, и увидел, как у Валеры сжались губы, глаза словно для стрельбы прищурились, резко обозначились скулы.
— А вы все стреляете, гражданин Хинт? — резко сказал он.
— Да, гражданин милиционер. Тем более что я как член стрелкового общества имею право хранить дома пневматический пистолет.
— Я знаю. Не надоело стрелять-то?
— Нет.
— Вам уже за шестьдесят, а вы все тренируетесь.
— У меня был большой перерыв.
— Может быть, вы считаете, что суд был не прав?
— Во-первых, не суд, а трибунал. Во-вторых, я с вами не намерен обсуждать это.
— Я уж обещаю, что вам до смерти придется стрелять только в этом тире.
— Жизнь покажет.
Хинт вежливо поклонился и вышел.
— Гад, — зло посмотрел ему вслед Данилевский.
— Кто это? — удивленно спросил Наумов. Ему давно не приходилось слушать такой злой, недобрый разговор.
— Юулло Хинт. Бывший лесной брат. Отсидел свой четвертак, вернулся и тренируется.
— Националист?
— Да, бывший. Лесной бандит. К нему закон почему-то был весьма гуманным.
— А ты отсиди двадцать пять лет.
— По мне, они вообще жить не должны.
— Но это, Валера, не нам решать.
— А зря. Кстати, рейс твой через час.
Известие это ошеломило Наумова. Он же договорился с Леной.
— Не бледней. Она ждет у тира. Все условлено заранее.
Лицо Данилевского опять стало добрым и веселым.
— Пошли, — сказал он.
Валера довез их в аэропорт и уехал, сказав на прощание:
— Тебя встретит Сытин.
Они остались вдвоем. Таяло время. Вот и посадку объявили. Лена поцеловала его и сказала:
— Жди.
И Олег пошел к самолету. Потом, уже в воздухе, он вспоминал ее слова:
«Я не знаю, как это случилось, но я не мыслю больше своей жизни без тебя».
Вспоминая ее слова, лицо, губы, Наумов все же чувствовал, что нечто злое и тревожное мешает ему, накатывается, заслоняя воспоминания о Лене. И опять он вспомнил лицо Хинта, и его твердую руку с пистолетом, и падающие мишени.
Да, так стрелять может только человек жестокий и хладнокровный. Человек, привыкший убивать.
И странная догадка начала зреть в нем. На даче он не нашел ни одного листочка, связанного с работой Бурмина о войне. И в повести не было конца, то есть главного. Он не знал и не видел войны. Он читал о ней, слушал рассказы людей воевавших, смотрел фильмы. Но она все равно постоянно была с ним. Потому что он отчетливо понимал, как беспощадно в памяти ломается время. А он жил в стране, где память о войне не просто история, она пронизана болью многих. А следовательно, и его болью. И, думая об этом, он вспоминал лицо единственного врага, которого видел близко. Хинт живет в Эстонии. Но, может быть, в Москве есть свой Хинт, пока не разоблаченный и боящийся людского суда. Суда памяти. Теперь Олег был точно уверен, что Бурмин, с его железной хваткой, с его блестящим умом и талантом, вышел именно на такого человека. Отсюда и точный, хладнокровный выстрел. И профессиональное наблюдение за домом. Четкое знание распорядка и привычек жертвы.
Значит, он пока шел по ложному следу. Давая врагу собраться, подготовиться, уничтожить улики и свидетелей. Олег даже застонал от этих черных мыслей.
— Что? Зубы? — заинтересованно спросил сосед.
— Нет, приснилось что-то.
— Бывает.
Но ничего, он пока потерял только пять дней. Только пять или уже пять. Это покажет время. Полный еще не сформировавшихся догадок и путаных версий, он спустился по трапу, автоматически пожал руку Лене, кивнул шоферу. Сел в машину и сразу же поднял телефонную трубку, набрал номер Горелова.
— Виктор, это Олег.
— Привет, старина. Ты уезжал, мне сказали. Есть новости?
— Виктор, дома в Москве у Бурмина хранились бумаги.
— Наверняка. А что случилось?
— Жди моего звонка.
Олег достал записную книжку, набрал номер Аллы. Телефон долго не отвечал, потом послышалось:
— Алло?
— Добрый день, это майор Наумов, — Олег старался по возможности обращаться к ней безлично.
— Слушаю, — голос женщины был недоволен, в нем проскальзывали нервные нотки.