Источник
Шрифт:
Но Абулафиа знал, что книга эта, которая содержала комментарии к Торе, была составлена около 1280 года неким испанским авантюристом, который написал ее на древнем арамейском языке, чтобы придать ей достоверность; она представляла собой смесь мистических формул, возможно почерпнутых из многих оригинальных источников, плюс убедительное объяснение, каким образом поэтическое мышление может порой вводить в гипнотическое состояние, дабы постичь реальность Бога. Зачитанные копии Зохара тайно передавались по ночам, расходясь из Гранады в Испании по всем уголкам Европы, и мистики-христиане ценили эту книгу даже больше, чем евреи.
Но лишь в горном поселении Цфат ее мощь предельно ясно дала знать о себе, потому
Среди группы слушателей, на которых воздействовали поучения доктора Абулафиа, был и ребе Заки, но его волновало нечто другое. Чем более глубокомысленными становились рассуждения, тем больше его клонило в сон, и порой он даже всхрапывал, потому полет каббалистической мысли был недоступен его пониманию. Но как-то утром, когда ученики собрались было осмеять посапывающего сапожника, ребе Абулафиа остановил их, сказав:
– Я думаю, наш спящий толстяк лучше, чем мои слова, описывает то, что я пытаюсь сказать. Ребе Заки видит не лицо Торы, а заглядывает в самое сердце ее, где и находит единственную заповедь Бога, на которой покоятся и Тора, и Талмуд, и иудаизм: «Люби ближнего, как самого себя». Мне довелось узнать, что ребе Заки провел прошлую ночь, сидя у постели больной жены ребе Палтиела, поэтому его и клонит в сон, и в этой комнате нет ни одного человека, достойного разбудить его.
Причина, по которой ребе Заки любил посещать лекции Абулафиа, которые он редко понимал, заключалась в том, что он мог сидеть в синагоге и думать: «Такой прекрасный раввин, как Абулафиа, просто обязан иметь жену. Не могу представить, чтобы хоть какая-то женщина в Цфате или Салониках была бы для него лучшей женой, чем моя Сара».
И как-то обыкновенным днем 1549 года, когда испанский доктор кончил урок, полный высоких мыслей, Заки дождался ученого якобы для того, чтобы задать ему последний вопрос. И затем, оставшись наедине с ним, он спросил напрямую:
– Доктор, почему бы тебе не взять мою дочь Сару себе в жены?
Доктор Абулафиа так и сел.
–
– Ты должен был видеть ее. Она часто появляется вместе с моей женой.
– Ах, Сара! Да. – Наступило молчание.
– Талмуд говорит, что раввин должен иметь жену, и заверяю тебя, что Сара такая же прекрасная девушка, как и ее мать.
– Не сомневаюсь, – сказал испанец.
– И даже если тебя не устроит моя дочь, доктор Абулафиа, ты должен где-нибудь найти себе жену. Многие из нас считают, что твое влияние в Цфате было бы куда больше, если бы…
– Если бы я был женат?
– Да. Потому что для раввина это обязательно.
Испанец несколько минут не поднимал глаз от своих рук, а потом тихо сказал:
– Я слишком стар для твоей дочери. Ведь мне пятьдесят семь лет, хотя чувствую я себя на все сто двадцать. – Так у евреев было принято говорить о возрасте, исходя из обещания, которое Бог дал в Торе: «И да продлятся твои дни до ста и двадцати лет».
– Уверяю тебя, что Сару это не волнует.
Снова воцарилось долгое молчание, и никто из мужчин не знал, как нарушить его. На сердце Абулафиа лежал тяжелый груз, но когда он посмотрел на простодушное круглое лицо своего друга, то решился поговорить с ним так, как никогда и ни с кем не разговаривал.
– Не подняться ли нам к старому форту? – предложил он.
Два бородатых раввина неторопливо миновали узкие вьющиеся улочки Цфата, которые до любого поворота тянулись не больше чем на сотню футов, и, поднявшись мимо семи синагог, вышли к развалинам форта. Абулафиа показал на далекие возвышенности и синеву Галилейского моря.
– Это рай, Заки, и я согласен с тобой, что каждый живущий здесь мужчина должен иметь жену.
– Поверь мне, доктор! Сара будет для тебя прекрасной женой. Она опрятна, а мать научила ее готовить.
– Но в Испании… – Абулафиа остановился, боясь вызвать к жизни мучительные воспоминания, но ободряющее присутствие ребе Заки придало ему смелости. Издав нервный смешок, он сказал: – Заки, ты хочешь избавиться от дочери, которая мешает тебе в доме. А я должен избавиться от дьявола, который терзает мою душу, – но это невозможно.
Маленький ребе изумленно посмотрел на каббалиста.
– Но не ты ли каждое утро говорил нам, что мы должны сбросить путы, которые лежат у нас на душе.
– Говорил, – признался Абулафиа. – А вот от своих избавиться не могу.
Два раввина смотрели на простирающуюся красоту верхней Галилеи; в те дни, когда тут все было покрыто лесами, когда великие раввины III и IV столетий собирались в Тверии, составляя Талмуд, должно быть, эти места были еще прекраснее. И Абулафиа прошептал:
– В Испании я был женат. На христианской женщине, которую обожал. Мы были счастливы, но я боялся рассказать ей, что скрываю свое еврейство. У нас было два сына. Они тоже не знали, что я еврей. Когда на нас обрушились самые страшные преследования… – Он запнулся. Встав, он стал прохаживаться, глядя на Табарию, где душа иудаизма была спасена группой преданных раввинов, напоминающих тех, кто ныне собрался в Цфате с почти схожей миссией. Он подумал, был ли хоть один из этих великих стариков, таких, как ребе Ашер-мельник, отягощен таким ужасным грехом, как у него. Пока он смотрел вниз, ребе Заки ждал.
– Лучший друг, которого я имел в этом мире, – продолжил Абулафиа, – более близкий, чем даже моя жена, был тайным евреем. Звали его Диего Химено. Он познакомил меня с Каббалой, и все, чего я смог добиться… – Он вспомнил, как Химено смотрел на него сквозь пламя. – Инквизиция настигла его. Не знаю, каким образом. Они выворачивали ему суставы, уродовали горло, прожигали дыры на ногах. И в тот день его протащили по улицам до места, где ему предстояло сгореть живьем. Он прошел так близко ко мне, что… – Давнее чувство греха сдавило ему горло.