Источник

Миченер Джеймс Элберт

– Моя семья – это вы. Правитель сказал Удоду:

– Завтра мы начнем платить ему жалованье, – и повернулся к Мешабу со словами: – Почему бы тебе не сделать обрезание и не стать одним из нас? – Правой рукой он показал в сторону храма, вокруг которого толпился народ; движение это можно было принять за вежливое приглашение, ибо он показывал на людей самого разного происхождения, которые и составляли еврейское население Макора: киприоты, которые прошли обрезание, чтобы жениться на местных девушках; хетты, которые после годов рабства обрели себе спокойное место; беженцы из Вавилона; умные египтяне – после краха их империи они перебрались сюда вместе с семьями; чернокожие африканцы и рыжеволосые эдомиты. Все они теперь

но закону считались евреями, и не было никаких причин, по которым к ним не мог присоединиться моавитянин.

Мешаб испытал глубокое волнение и поцеловал правителю руку.

– Я убедился в величии Яхве, но остаюсь человеком Баала.

– Ты можешь поклоняться и тому и другому, – сказал правитель, напомнив, что царским женам-иностранкам не только разрешалось почитать своих древних богов, но их и побуждали к этому. – В Иерусалиме много отдельных храмов египетским и филистимлянским богам, и ты можешь поставить здесь такой же. – Он показал на гору: – Баал останется там для тебя.

Склонив голову, Мешаб уставился в землю.

– Я предан Баалу моавитян, – твердо сказал он, и правитель решил больше не настаивать на его обращении. Перед взором восхищенной Керит он поздравил Мешаба с обретенной свободой и удалился, остановившись лишь, чтобы бросить взгляд на троих мрачных мужчин, которые стерегли храм, дожидаясь, когда убийца попытается спастись бегством. Он подумал, что нет необходимости держать тут своих солдат для защиты храма, ставшего убежищем, ибо сотни лет никто не осмелился нарушить это святое право; вряд ли эти братья рискнут пойти на столь вопиющее нарушение закона, и правитель удовлетворился мыслью, что через несколько дней ожидания, поскольку того требует кровная месть, они оседлают своих мулов и, как и предсказывал убийца, отправятся домой.

В последующие дни присутствие в городе беглеца стало главной темой разговоров, ибо на памяти этого поколения никто из убийц не искал убежища в городе, и дети клянчили у матерей разрешения принести ему поесть. Конечно, те левиты, которые ухаживали за храмом, приносили ему воду и глиняные горшки, в которые он отправлял свои естественные потребности, но за питание его несли ответственность горожане, и поэтому в храм тянулась вереница детишек с подношениями. А когда пленник храма насыщался, дети оставались рядом с ним, слушая звуки его лиры, когда он, прислонившись к стене, пел старые песни своих гор и новые, что сочинил, пока пас овец в долинах:

Я спою новую песню Яхве, Песню тех гор, Откуда придет мое возрождение, Откуда придет мое спасение, Гор, которые дадут мне силы.

Дети были поражены тем, что в таком щуплом теле живет такой сильный голос, и приводили родителей послушать его. Людям постарше бросалось в глаза то, чего не замечали дети: с каким бы чувством певец ни исполнял свои песни, он всегда держался в таком положении, чтобы успеть схватиться за рога алтаря, если враги внезапно ворвутся в храм, дабы застать его врасплох. У него хватало ума для этих предосторожностей, потому что время от времени один из братьев приоткрывал мечом дверь храма, проверяя, где в данный момент находится Гершом.

На третий день обязанность кормить убийцу пала на дом Удода, и, поскольку сам хозяин был занят в туннеле, Керит приготовила еду и взяла горшки с собой в храм, где в первый раз услышала сладкозвучного певца с гор. Тот сидел в тени, завернувшись в свою грязную, истертую овечью шкуру, и клочковатая борода скрывала тонкие черты его лица. Его лира была настроена, и он играл на ней для нескольких детей, так что, когда Керит вошла, он не заметил ее, а продолжал негромко петь. Она осталась стоять у дверей, дожидаясь, когда сможет дать

ему поесть и сообщить волнующие известия, которые могут принести ему свободу. А пока же она слушала его пение:

Яхве – мое вечное прибежище, Небесный свод служит ему дворцом, И дорога к нему ведет в небеса. Он радость утра И утешение восходящей луны. Ему я приношу свою песню И стон моих семи струн, Ибо он – мое спасение и песня моего сердца.

С последними словами он провел по струнам и улыбнулся детям, столпившимся вокруг него. Но тут он увидел стоящую у дверей Керит, и, пока они смотрели друг на друга, Гершом пощипывал пальцем струну. Он не прекратил играть, но замолчал и лишь смотрел, как она пересекает пространство храма, неся ему еду, и, когда Керит приблизилась, она сказала:

– Они уехали.

– Те трое? – переспросил он.

– Все трое, – заверила она его, и он радостно грянул по струнам.

Стоял месяц Бал – пшеница была скошена, обмолочена и подготовлена для продажи торговцам, а виноделы собирали виноградные гроздья. Удод и Мешаб почти не поднимались из-под земли, подгоняя своих рабов, которые выравнивали маленькие туннели, превращая их в один большой, десяти футов в вышину и шести в ширину. Первоначальная стыковка оставила по себе обыкновенную дыру в два фута вышиной и шириной в один, и теперь на этом месте работали землекопы, расширяя ее до намеченных размеров. Удод и Мешаб уже провели расчеты, под каким углом должен спускаться проход туннеля, чтобы выйти точно на уровень источника. Расчеты оказались столь точны, что, когда туннель стал обретать свой вид – десять на шесть футов в каждую сторону – и, как полагалось, легкий наклон, на месте встречи не осталось никаких следов ошибки Удода, когда он слегка сбился с пути. Лишь два друга смогли оценить тот шедевр точности, которым стал туннель в Макоре.

Поскольку во второй половине третьего года трудов двое мужчин продолжали работать не покладая рук, у Керит, жены Удода, было много возможностей слушать, как этот пришелец Гершом поет свои жалобные песни о пастушьей доле и как восторженно восхваляет торжество Яхве. Когда для него отпала необходимость постоянно держаться у рогов алтаря, он нашел работу у торговца, который держал лавку напротив храма. В ней скупали излишки шерсти для отправки в Акко. Гершом стал популярен у городской молодежи, когда он, залитый зимним солнцем, сидел у храма и пел для них. Рядом стояла другая лавка, где продавалось вино и оливковое масло, и там часто толпились рабочие из красилен с желтыми пятнами на руках. Они с удовольствием слушали песни Гершома о неизвестной им жизни:

Яхве защитит меня, когда змея укусит, Да, он мой щит в тяжелые времена. Он спасет ягненка из шипов, Да, он и подгонит вола. Яхве – моя еда, мое вино, моя трапеза в пустыне, Да, он моя опора в одиночестве, Моя радость, когда я один в ночи. Ему моя песня, моя благодарность, Моя радость при восходе солнца.

Сам Гершом не мог знать, что эту древнюю песню пели еще хананеи более тысячи лет назад, когда они наделяли своих баалов теми же качествами, которыми ныне обладал Яхве, но эта песня в исполнении Гершома была подлинным благодарственным гимном любому божеству, который управляет движением небес, надежно меняет времена года, даруя им то благословение, в котором нуждаются люди.