Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.
Шрифт:
В той степени, в какой система Диоклетиана провалилась, она, вероятно, потянула за собой и возможности для дальнейшего экономического развития. В наш капиталистический век принято считать, что даже если бы Диоклетиану удалось достичь своих целей, то результат был бы тем же самым. Это демонстрирует предубеждение, существующее среди классиков, о неспособности централизованных государств к инновациям. Мне кажется, что у римской администрации, особенно учитывая ее отчаянную потребность в налоговых поступлениях, было не меньше стимулов к улучшению сельскохозяйственных технологий, чем у частных землевладельцев, капиталистов и др. Развитие в сфере сельскохозяйственного производства было задушено скорее по той причине, что администрация его не контролировала. В конце концов, как часто отмечают исследователи (Jones 1964: II, 1048–1053), существенные инновации происходили в тех сферах, которые государственная администрация контролировала: распространение водяной мельницы было первоначально связано с распиливанием мрамора для мо-нумеитов и только впоследствии с помолом зерна, к тому же ни одна сельскохозяйственная машина не могла соревноваться
В соответствии с более скромным стандартом выживания система Диоклетиана была успешной. Она, как представляется, была чем-то вроде «возрождения четвертого века» (детали которого не ясны). Всякое возрождение следует рассматривать как нечто выдающееся, учитывая, что государство продолжало облагать растущими налогами все ту же базовую экономику. Численность армии достигла 650 тыс. человек, что примерно в четыре раза больше вооруженных сил Августа. Бюджетные показатели удвоились между 324 и 364 гг.
Однако воинственные вожди пограничий и персы никуда не делись. Германскими племенами все больше пользовались как военными союзниками, им также было позволено расселяться в приграничных регионах. И вновь внешняя угроза усугубила ситуацию. Около 375 г. остготское царство на юге России было разрушено гуннами из Центральной Азии — это оказало давление на германские народы, а через них на империю. Целью германских народов было строительство поселений, а не военные набеги. Вместо того чтобы сражаться с ними, Валент разрешил вестготам остаться. В 378 г. они восстали. Кавалерия Валента была прижата к стенам Адрианополя, в результате он и его армия были уничтожены. Последующим поселениям вестготов, остготов и других «народов» невозможно было препятствовать, кроме того, отныне Рим полагался на них в защите северных границ. Они стали вооруженными силами, содержание которых не требовало налогообложения, сохраняя деньги бюджета, но в политических терминах это был откат к «феодализму». К 400 г. военные отряды, называемые легионами, все еще существовали, но в реальности они были региональными силами, занимавшими хорошо укрепленные оборонительные позиции и обычно испытывавшими недостаток в инженерных кадрах для закрепления завоеваний. Единственная полевая армия, сохранившая боеспособность, защищала императора. Легионерская экономика прекратила свое существование.
Внутренне процесс упадка ускорился после 370 г.н. э. Началось сокращение численности населения городов. Сельские земли постепенно приходили в запустение, и, без сомнения, люди погибали от недоедания и эпидемий. Вероятно, как реакция на это давление произошли две важнейшие социальные трансформации. Во-первых, с этого момента все свободные люди становились колонами (coloni) под патронажем местного землевладельца, защищавшего их от имперских сборщиков налогов. Деревни попали в руки патронов начиная с 400 г. и далее. Отныне численность колонов росла вопреки государственным интересам. Во-вторых, происходила децентрализация экономики, поскольку местные землевладельцы пытались увеличить их независимость от имперских сил через самодостаточность поместной экономики (oikos). Снижение объемов торговли между провинциями ускорялось самими захватчиками, поскольку дороги стали небезопасными. Местные землевладельцы и колоны рассматривали имперские власти как эксплуататорские и создали социальную структуру, которая сближалась с феодальным поместьем, обрабатываемым крепостными. Принудительная политика Диоклетиана оставила возможность возвращения к локальной экономике, контролируемой квазифеодалами. Соответственно, в последнее столетие своего существования римское государство изменило направление своей политики по отношению к высшему классу; неспособные организовать локальное принуждение против них, имперские власти были вынуждены вернуть местную власть в руки гражданской администрации. Они намеревались поддержать землевладельцев и декурионов в исполнении гражданских обязанностей, а не в уклонении от них. Но у власти больше не было стимула к этому, поскольку легионерская экономика окончательно развалилась. В некоторых областях массы и в меньшей степени местные элиты готовы были пригласить варварских правителей.
Основной вопрос, по которому у исследователей больше всего разногласий, заключается в том, оказал ли этот развал столь катастрофический эффект на крестьянство. Бернарди (Bernardi 1970: 78–80) утверждает, что крестьянство не обнищало, скорее в союзе с землевладельцами ему удалось избежать непомерных налогов. Таким образом, «политическая организация пала, но не рамки крестьянской жизни, формы собственности и методы эксплуатации». Файнли (Finley 1973: 152) также выражает сомнения относительно того, были ли римские крестьяне более забитыми или голодными, чем современные крестьяне третьего мира, которые тем не менее были довольны своим положением. Объяснения Файнли состоят в том, что экономика империи базировалась «практически целиком на мышечной силе людей», у которых помимо самого необходимого для существования не было ничего, чтобы внести свой вклад в «программу жесткой экономии», продолжавшейся в течение двухсот лет нашествия варваров. Поэтому увеличение потребительских запросов армии и бюрократии (а также паразитизм христианской церкви — вновь вспомним Гиббона) привело к дефициту труда.
Данный аргумент применим лишь к непосредственному историческому моменту коллапса. Политический и военный коллапс четко датирован: в 476 г. н. э. последний император на западе, которого по иронии звали Ромул Август, был низложен. Он был свергнут вождем смешанных германских групп Одоа-кром, провозглашенным не императором, а королем в соответствии с германскими традициями. Экономический коллапс предположительно датируется
В описании упадка и разрушения в качестве катализатора этих событий я указываю на военное давление варваров. Его влияние было существенным, начиная с внезапного возникновения около 200 г.н. э. до некоторого ослабления только к 280–330 гг.н. э. Без этого геополитического сдвига никаких рассуждений о многочисленных внутренних «провалах» Рима (демократия, свободный труд, промышленность, средний класс или что бы то ни было еще) не возникло бы. Вплоть до 200 г. н. э. имперские структуры адекватно справлялись как с внутренними, так и с внешними трудностями, демонстрируя при этом наивысший уровень идеологической, экономической, политической и военной коллективной власти из тех, что знал мир, за исключением династии Хань в Китае.
Более того, как утверждает Джонс (Jones 1964: II, 102–168), различные уровни внешнего давления, по всей вероятности, служат объяснением того, что Восточная Римская империя со столицей в Константинополе продолжила свое существование в течение последующей тысячи лет. После административного разделения империи западной империи пришлось защищать по меньшей мере 500 километров подвижной рейнско-дунайской границы. Сильная восточная оборона вдоль этого небольшого расстояния, как правило, отклоняла завоевателей с севера на запад. На долю восточной империи выпала защита от персов, которую можно было обеспечить путем упорядоченного чередования войн, мирных договоров и дипломатии. Персы страдали от тех же организационных и количественных проблем, что и римляне. Справиться подобным образом с германскими народами было невозможно — их было слишком много в терминах количества политических организаций, с которыми римлянам приходилось иметь дело. Мы не можем быть полностью уверены в подобного рода аргументе, поскольку западная часть империи также отличалась по своей социальной структуре (как признает Джонс; см. также Anderson 1974а: 97-103). Тем не менее в качестве заключения можно лишь повторить известные слова Пиганьоля: «Римская цивилизация погибла не естественной смертью, она была убита» (Piganiol 1947; 422).
Разумеется, останавливаться на этом нельзя. Как я уже не раз подчеркивал, внешнее давление редко бывает действительно чужеродным. Лишь два события из всего устойчивого внешнего давления возникли как относительно экзогенные по отношению к истории Рима — завоевание Парфии Сасанидами и давление гуннов на готов. Если влияние Рима ощущается даже в них, то оно по крайней мере было косвенным. Но остальное давление, особенно германское, не было внешним в полном смысле слова, поскольку предшествовавшее воздействие римлян на германцев было сильным и решительным. Рим дал своим северным врагам военную организацию, которая впоследствии его сокрушила. Рим также поделился большей частью экономических технологий, которые также способствовали его уничтожению. Кроме того, римский уровень развития мотивировал германцев. Они адаптировали римское влияние, чтобы выработать социальную структуру, пригодную для завоевания. Вопреки римской пропаганде они не были варварами в полном смысле слова — они были полуцивилизованными воинственными народами пограничий.
Поэтому это была неспособность ответить на вызовы, которые Рим создал на своих границах. Причины этой неспособности были внутренними, но они должны были быть связанными с римской внешней политикой. Перед Римом были открыты две властные стратегии — военная и идеологическая.
Военная стратегия состояла в подавлении варваров традиционным путем, то есть путем организации завоевательных походов по всей Европе, которые остановились бы только перед русскими степями. Римские приграничные проблемы тогда стали бы походить на те, которые стояли перед Китаем, они стали бы управляемыми, поскольку им противостояли относительно малочисленные скотоводы-кочевники. Но такая стратегия предполагала то, чем Рим не обладал со времен Пунических войн, — способностью к коллективному военному самопожертвованию, источником которой некогда были относительно эгалитарные граждане. В 200 г. н. э. такая стратегия была невозможна, поскольку требовала глубоких продолжительных изменений в социальной структуре.
Идеологическую стратегию можно было применить к приграничным местностям, но только чтобы сделать захватчиков цивилизованными, и, таким образом, возможное военное поражение от них не означало бы полного уничтожения Рима. Идеологическая стратегия могла принять элитистскую или демократическую форму — либо германская династия могла править империей (или несколькими цивилизованными римскими государствами), либо народы могли слиться. Элитистский вариант был успешно применен китайцами для инкорпорирования завоевателей; демократический вариант присутствовал как актуальная возможность, но не был реализован в ходе распространения христианства. Рим никогда всерьез не распространял свою культуру на внешние области, которые прежде не были умиротворены его легионами. Вновь требовалась революция в политическом мышлении. Не удивительно, что ни элитистский, ни демократический варианты не были задействованы. Стилихон и его вандальские народы были настоящими защитниками Рима около 400 г.н. э.: было немыслимо, что Стилихон наденет имперский пурпур, но тот факт, что он этого не сделал, обернулся катастрофой для Рима. Столь же катастрофичным было то, что практически никто из германцев не обратился в христианство до их завоеваний (как утверждает Brown 1967). И вновь причины этого были по большей части внешними: Рим так и не разработал никакой единой стратегии для собственных элит или народа. Трехсторонний зазор, который я уже описывал, означал, что интеграция государства и элит в единый цивилизованный правящий класс была ограниченной, к тому же народ в массе не имел никакого отношения к имперским структурам. В Китае символом гомогенности элит было конфуцианство; в Риме христианство открыло возможность для гомогенности народа. Разумеется, этот вопрос вынуждает нас обратиться к более подробному исследованию мировых религий спасения — этим важнейшим носителям идеологической власти. Это тема следующих глав.