Истоки (Книга 1)
Шрифт:
– Товарищи, внимание! Сейчас Анатолий Волгарь прочитает свои монгольские стихи, - объявила Леля.
– Я не поняла, какие все-таки стихи: свои или монгольские?
– спросила Юля.
Иванов, тряхнув черными волосами, спадавшими на лоб, сказал с явным усилием казаться равнодушным к колкому недоумению своей подруги:
– Стихи о боях у Халхин-Гола.
– Тогда понятно, почему самураи капитулировали!
– воскликнула Юля. Михаилу понравилось ее злое раздражение против Иванова.
На рассвете степь томилась тяжко,
Ветер выпил скудный пот росы...
Когда Иванов кончил читать, Бугай первым заговорил о стихах:
–
К чему придет поэт, Михаил не узнал: Юлия увела cто в смежную комнату. В углу стоял стол с винами и закуской.
– У нас обычай: хочешь выпить - заходи в эту комнату.
– А они?
– Михаил кивнул головой на дверь, за которой уже слышались голоса спорящих.
– А это их дело!
Юлия выпила, закурила...
– Они там слушают рассказ. Не пойдем к ним, Михаил. Я коротко перескажу вам его... Женщина любила мужа, но еще более страстно любила сады. Муж был простой человек, а сады необыкновенные - морозоустойчивые. После мучительной нравственной борьбы жена покинула мужа и целиком, до полного самозабвения, отдалась морозоустойчивым яблоням.
Михаил в свою очередь, шаржируя, пересказал Юле одну современную повесть.
Голая степь. Героиня - бригадир огородников, герой - полевод. Любят друг друга с двухлетнего возраста, но не могут сойтись, потому что герой занижает значение укропа в народном хозяйстве и преувеличивает роль ячменя. Порознь - страдают, а сойдутся вместе - спорят. Колхозники заняты тем, как бы их поженить. Их усилия возглавляет парторг. На героиню обрушивается страшный удар: гусеница жрет капусту. Узнав об этом от своего столетнего дедушки, довольно бодрого старичка-блондина, героиня бежит на огороды. При виде гибнущей капусты падает в обморок, норовя, однако, угодить в междурядье, дабы не повредить кочаны. Парторг поднимает сраженную горем девушку. Она горько плачет на его груди, сетует на любимого. Любимый же, увидав эту сцену, скрипит в жестокой ревности зубами и, как сумасшедший, бежит в степь. Наконец парторгу удается соединить руки влюбленных. Счастливая пара сидит на берегу огромного, вновь созданного водоема, по гладкому водному зеркалу катается на катере колхозный актив во главе с парторгом и бодрым стариком-блондином. Все ждут, когда позовут счастливцы на свадьбу. Героиня таинственно молчит, потом намекает на что-то значительное, краснеет. "Дуся!
– кричит герой, - не стесняйся, говори. Я... тоже!" Дуся бледнеет и едва выговаривает: "Вася, я хочу... создать гибрид редьки и редиски". На свадьбе бодрый старик переплясал всех, не осилив только парторга...
Юля налила Михаилу и себе по рюмке муската. Они выпили и засмеялись. Им было хорошо, и они удивлялись, что за один вечер, кажется, подружились.
– Вы чем-то нравитесь мне, Михаил, - помолчала, разминая папироску тонкими длинными пальцами.
– Моя жизнь пройдет в палатках. Думаю, что палатка - самое характерное жилье нашей эпохи. Все сдвинуто с места привычного, смешались сотни наречий, языков...
– умолкла, увидев Иванова.
– Анатолий, пей ситро, - сказала Юля Иванову, - вина не предлагаю: боюсь за твою репутацию. А вот за Михаила не боюсь и за его братьев не боюсь... хотя они люди бесповоротных решений.
XVI
Как только гости ушли, Иванов взял Юлю за руки.
– Юля, ты сильно изменилась!.. Что с тобой?
Она посмотрела на китель, на шевровые, мягкие, на низком каблуке сапоги Иванова и чуть было не спросила, долго ли Анатолий командовал отделением и как скоро надеется дослужиться до генеральского звания.
– Я прямо-таки не знала, чем угощать вас, товарищ будущий генерал.
– Ты не можешь поговорить со мной без колкости? Она тебе не идет.
– Представь, одному человеку это нравится!
"Этот рябой идиот Мишка подогрел ее гнев. Она все еще любит Юрия. Но почему любит? За что? Что он - умен, красив? Но ведь это правда", - думал Иванов, удивляясь тому, с какой силой загорелось в нем злое чувство к Юле. Он хотел обрушиться на Крупнова, но вовремя сдержался: корни начинают яростнее жить, цепляясь за землю, когда их вырывают с силой. Ее чувства должны отболеть сами по себе.
– Юля, поговорим по душам... Я... я устал думать и страдать втихомолку. Подумай хоть немного и обо мне...
Вышли во двор, в сад. Кроткие густились сумерки, зрела задумчивая в садах вечерняя тишина, в затравевшем низовье скрипел дергач. Редкие нити дождя прошивали горящее на западе небо.
– Что-то не то и не так, Анатолий Иванович. Катится моя жизнь по глубокой колее, мне нужно свернуть на иную дорогу, а сил не хватает. Так вот, я и еду. Куда? Зачем? Не знаю и все чего-то жду. Жду изо дня в день, из месяца в месяц, а колея все глубже и тяжелее. И чувствую, выгорает в душе моей что-то такое, без чего жить нечем. Чем помяну свою молодость? Я полюбила с десяти лет... Как рыба на кукане: из воды не вытаскивают и на волю не пускают. Он человек прямой, признает, что от женщины, как ни в одну эпоху, требуется много: на работе - ударница, дома - нежная, умная мать, в спальне - горячая любовница. Многовато, а?
– Брось, Юлька! Не приукрашивай Крупнова. Даго тебе слово: он кончит тем, что попадется на удочку какой-нибудь замарашке... в наказание за его жестокое отношение к тебе.
"Я не выйду замуж раньше, чем он женится. Я не умру прежде него. Хочу знать, чем кончит товарищ Крупнов", - думала Юля.
Она ушла спать, оставив Иванова с мачехой и отцом. Кровать изголовьем стояла к раскрытому окну. Густой запах левкоев натекал из сада в комнату.
Мешал заснуть жук: застрял вверху оконной рамы, не догадываясь спуститься ниже, с отчаянием бился о стекло и то жалобно, то озлобленно жужжал.
Юля поймала его и выпустила, но, изнуренный, как бы ослепший от долгого безысходного метания, жук снова залетел в комнату и опять стал биться о верхнее стекло.
"До чего я дошла, - думала Юля, - гоняюсь за ним, а он... он человек бесповоротных решений". "Но ведь ты год назад приехала не к нему, а на работу, к отцу, наконец", - рождалась другая мысль, малодушно-подленькая. "Перестань ломаться, нет у тебя ни гордости, ни порядочности. Ждала сегодня его. И не стыдно? Стыдно, очень стыдно и обидно, и все-таки лучше однажды пережить все эти унижения, чем мучиться потом всю жизнь".
А жук все жужжал. Все гуще и резче пахло невидимыми грустными цветами. На Волге тоненько заскулило какое-то судно, потом басовито прикрикнул на него буксир-работяга: "гу-гу". Но вот затихла перекличка судов, и только жук бился и бился о стекло. Мысли притуплялись, ослабела внезапная и острая вспышка горечи и обиды.
Залаяла собака, потом из окна голос Матвеевны, тещи отца, спросил:
– Кого надоть?
– Тихона Тарасовича на минутку.
– Этот свежий, веселый голос Юля узнала сразу. Вскочила с постели, придерживая на груди простыню.