Исторический материализм
Шрифт:
По мере того, как конкуренция обостряется, т.е. По мере того, как развивается техника и мировой рынок, этот фабрикант все меньше будет испытывать социальные чувства, все больше будет помышлять о самосохранении, т.е. О наивозможно высокой прибыли. Потому что, чем острее конкуренция, тем больше опасность разорения.
Может ли этот фабрикант соблюдать высшие заповеди нравственности по отношению к своим рабочим? Курьезный вопрос! Пусть по природе он добрый человек, пусть даже он в особенности сильно сочувствует страдающим: все равно, своим рабочим он должен давать настолько низкую плату, чтобы его фабрика оставляла высокую прибыль. Отсутствие прибыли или малая прибыль знаменует застой. Производство необходимо расширять, по временам производить его возобновление, — иначе через несколько лет оно отстанет от других и через каких–нибудь десять лет будет неспособно выдерживать конкуренцию. Следовательно, в производстве должна существовать эксплуатация, и даже самые мягкие, наиболее благоприятные для рабочих меры должны быть таковы, чтобы они, в конечном счете, не уменьшали выработки, барыша. Мы преднамеренно остановились на капиталисте, который все же несколько помышляет о своем персонале; большинство капиталистов не таково, у большинства социальные чувства уже рано убиваются погоней за барышами, а те, которые проводят меры, наиболее благоприятные для рабочих, делают это по хитрому расчету, из хорошо рассчитанного эгоизма: чтобы еще прочнее прикрепить рабочих к фабрике и превратить их в еще более терпеливых рабов.
Предположим теперь, что класс рабочих начинает борьбу против нашего капиталиста и его класса, что возникают профессиональные союзы и разражаются стачки, что все энергичнее выдвигается то одно, то другое требование; тогда у капиталиста и его класса мало–помалу исчезает всякое социальное чувство по отношению к той части его ближних, которую составляют его рабочие; тогда в них пробуждается классовая ненависть к рабочим и, когда дело касается борьбы с рабочими (следовательно, лежит вне области конкуренции, которая остается), развивается классовая солидарность с другими капиталистами.
И это изменяется, эта духовная атмосфера заряжается иначе по мере того, как техника развивается дальше и классовая борьба благодаря этому становится ожесточеннее.
Предположим, что этот фабрикант становится членом синдиката, треста или картеля. И это ему часто приходится делать из самосохранения. Тогда он попадает в положение деспота по отношению к своим рабочим, которые, — так как данный трест пользуется монополией, — могут найти работу только у него и потому попадают в полную зависимость от него. Тогда этот капиталист поступает со своими рабочими так, как требует от него синдикат. Если необходимо сокращение производства, раб становится безработным; если наступает благоприятная конъюнктура, его опять берут на фабрику; о самопожертвовании, любви к ближнему нет речи, решающая роль принадлежит мировому рынку. В тот момент, когда мы пишем эти строки, может быть, происходит увольнение рабочих в величайшем масштабе, в каком оно еще никогда не происходило во всем мире. Сотнями тысяч выбрасывают их американские тресты на улицу. И в Европе рабочим приходится не лучше. У большинства этих капиталистов уже не осталось социальных чувств по отношению к рабочим.
В качестве второго примера возьмем политика, которому капиталистические классы вверили защиту своих интересов в парламенте. Может ли этот человек соблюдать высшую, будто бы вечную нравственность по отношению к рабочему классу? Нет, не может даже в том случае, если бы он хотел этого. В самом деле, заповедь высшей нравственности — справедливость, т.е. Стремление всем предоставить равные права. Но капиталистический класс, как таковой, погибнет если он даст рабочим равные права. Равные права, это значит, во–первых, равные политические права, во–вторых, коллективная собственность на землю и средства производства. Пока этого нет, нет высшего права, нет высшей справедливости. Может ли придти к этому буржуазный политик? Нет, потому что это было бы самоубийством для его класса. Он должен отказывать во всем этом.
И чем острее становится классовая борьба вследствие развития техники, чем больше возрастает численность, сила и организованность рвущихся вперед рабочих, чем несомненней делается возможность такого положения, когда на их стороне окажется перевес сил, тем решительнее приходится буржуазному политику отказывать во всем, что имело бы некоторое значение для рабочих. Буржуазный политик должен заглушить в себе свои социальные чувства по отношению к рабочим и прислушиваться только к голосу самосохранения. Для всего класса капиталистов это становится вопросом жизни или смерти совершенно так же, как для отдельного капиталиста.
Но по мере того, как в этом буржуазном политике, — по нашему предположению представителе одного из имущих классов, — исчезает социальное чувство по отношению к рабочим, в нем возникает чувство солидарности с другими имущими классами, хотя борьба и политическая конкуренция в других областях сохраняется.
И эта классовая ненависть, равно как эта классовая любовь в нашем политике усиливается тем быстрее, чем резче становится вследствие техники противоположность между имущими и неимущими классами.
Так объясняется то явление, что политики, — которые, пока они стояли вне практической политики, принадлежали, например, к оппозиционной партии или к только что возникшей буржуазной партии и были преисполнены социальными чувствами по отношению к рабочим, — утрачивали их, как только им приходилось вести практическую борьбу против рабочих. Практика убивает эти чувства и приводит к тому, что в этих политиках оживает классовая солидарность с имущими. Выдающиеся примеры — Кюйпер в Голландии, Милье–ран, Бриан и Клемансо во Франции [6] .
6
Для буржуазного политика или капиталиста, который развитием техники и способа производства приводится к противоположности с рабочим классом, возможны два направления духа. Или он прямо признает, что по отношению к рабочему классу не может следовать и не следует заповедям высшей нравственности. Тогда он становится циником и словами: «это не годится», заглушает в себе голос, который подсказывает ему то, что сам он признает «хорошим». Или же он утверждает, что признает высшую нравственность и подчиняется ей. Тогда он становится лицемером, слова и дела которого стоят в вопиющем противоречии и который за громкими словами скрывает свои антисоциальные дела. Это лицемерие становится в особенности отвратительным, когда сюда присоединяются, как у Кюйпера, религия и благочестие. — Но такие явления представляют не грехи того или иного лица, а, как мы показали, необходимое следствие развития производительных сил.
Теперь в качестве третьего примера возьмем рабочего.
Может ли он следовать высокой заповеди самопожертвования по отношению к своему предпринимателю, его классу и его государству? Нет, тогда его замучили бы до смерти, его жена и его дети захилели бы от нужды. Бедность, болезни и безработица угрожали бы гибельно ему и его классу. Против этого восстают сильно сказывающиеся в нем инстинкты самосохранения и размножения с их свитой стихийно сильных чувств родительской любви. Он не может приносить себя в жертву капиталистам, государству, потому что они низвергнут его в пучину погибели, если он предоставит им командовать беспрепятственно, они осудят его на рабство и преждевременную смерть. История учит, что, если рабочие не ведут борьбы за лучшую долю, класс капиталистов доводит их до положения, когда они не могут ни жить ни умереть и когда даже ничтожнейшее улучшение требует многолетних усилий. Существование рабочего часто так беспросветно, безработица, женский и детский труд, болезни, конкуренция между рабочими часто делают его положение настолько невыносимым, до такой степени лишенным всяких духовных и физических наслаждений, — которые, однако, так легко можно было бы сделать доступными, — что самопожертвование ради капиталистического класса и его государства означало бы просто срыв с той узкой полоски, на которой стоит рабочий, — низвержение в пучину смерти. Таким образом, по отношению к классу капиталистов рабочий приходит к полной противоположности того, чего требует высокий нравственный закон (который христиане выражают следующими словами: возлюби ближнего твоего, как самого себя): он приходит к борьбе против господствующего класса.
И чем сильнее становится вследствие развития техники сопротивление капиталистов, чем крепче они организуются в предпринимательские союзы, тресты и политические партии, тем более слабеют в сердце рабочего социальные побуждения по отношению к классу капиталистов; как и у капиталистического класса, они превращаются в социальную ненависть.
Далее, если мы напомним, что этот рабочий с такой глубиной сумел понять производственные и классовые отношения, что превратился в социалиста, то будет ясно, что его высшие нравственные побуждения по отношению к классу неимущих станут усиливаться и расти в той мере, как они исчезают по отношению к капиталистам и их обществу. Если он уже от природы является человеком с высокими нравственными чувствами, то они еще больше усилятся благодаря пониманию того, что он и его дети и все его сотоварищи достигнут счастья лишь при одном условии: если все, а, следовательно, и сам он, будут прислушиваться к голосу, который призывает их к верности, правдивости, мужеству, самопожертвованию, справедливости и т. д.
И чем больше растет нужда класса, т.е. Чем больше вырастает вследствие развития техники: у рабочих потребность в социалистическом обществе, а у собственников сопротивление ему, тем сильнее станет вырастать солидарность, громче будет звучать в пролетариях голос нравственности, тем внимательнее станут они прислушиваться к этому голосу. Следовательно, здесь будут происходить постоянные изменения в действии нравственности.
Предположим в заключение тот случай, что этот рабочий развил, свой дух до такой степени, что он ясно видит, какое счастье принесет коммунистическое общество для всех людей и какие беды уничтожит оно; тогда своей ненавистью к имущим и своей солидарностью с неимущими он проложит дорогу для своих высших нравственных чувствований. Он понимает, что лишь с того времени, когда рабочие победят и коммунистическое общество получит осуществление, нравственный закон будет обнаруживать в нас свою силу по отношению ко всем людям. Поэтому его собственное и его класса стремление к уничтожению частной собственности, конкуренции и классовой борьбы раскрывается для величайших глубин его сердца, как нечто такое, что является — пусть первым, но все же — отблеском утренней зари, высшего нравственного закона, который сохраняет свою силу по отношению ко всем людям. В самом деле, если социалистическое общество представляет благо для всех, то и стремление осуществить это общество уже содержит в себе нечто от той любви ко всем людям, которая распространяется на все нации [7] .
7
Как у капиталистов и их политических представителей, так и у рабочих и их представителей возможны два направления духа. Или рабочий все свое внимание сосредоточивает на повседневной борьбе. Тогда его нравственное чувство ограничивается узким кругом, например, только его сотоварищей по профессии. Или же он сосредоточивает внимание прежде всего на конечной цели, на социализме. Тогда его нравственное чувство распространяется на весь пролетариат и может, расширившись за границы последнего, охватить все человечество. Цинизм и лицемерие — два необходимых общих явления у господствующего класса, трезвенная ограниченность или революционный энтузиазм — у подчиненного класса. — У обоих классов, разумеется, встречаются многие переходные ступени.