Истории любви
Шрифт:
— Значит ты увлечен рисованием задницы этой толстухи?
— Задницы и лица.
— Тогда с меня хватит, Пабло. Я-то думала, что тебе будет достаточно моей задницы.
— Детка, с тобой у нас все обстоит иначе. По сравнению со всеми прочими твоя попа — это музыкальный инструмент, это скрипка Страдивари. Но пойми, я сейчас открыл новую эпоху в моей карьере, другой поворот, другую …
—
На этом то все у них и оборвалось, тем более, что тетя Агарафена уже успела завести шашни с Хосе Раулем Капабланкой, кубинским дипломатом с чертами лица аборигена дикаря, внушавшими ужас, слащавым и склонным к выпивке, имя которого не сходило со страниц наших газет, для чего ему, однако, совсем не требовалось кончать жизнь самоубийством (как невзрачному и несчастному поклоннику Достоевского, жениху Саши), и который посвящал тете Аграфене, которой постоянно посвящали стихи, свои очень романтичные строки, пусть и страдающие, на первый взгляд, полным отсутствием рифмы, но при внимательном к ним отношении обретающие известную стройность и элегантность.
Хосе Рауль служил в Петербурге дипломатом, жил в отеле «Астория» на Исаакиевской площади, и в костюме посла производил очень сильное впечатление, величественный в своей безобразности, особенно в полночь, когда предварительно хорошенько набравшись, он сняв ботинки босым посолом прогуливался по Большой Морской, декламируя на французском одинокой Луне свои поэтические строки, дышащие любовью к тетушке Аграфене, которая, оставаясь равнодушной к своему смуглому поклоннику, все же после этого целый день напролет нашептывала про себя его стихи, жужжа своим сладким и нежным голосом в интимной обстановке.
Хосе Рауль водил тетю Аграфену в пивную на Гороховой, тесную и грязную, со следами пивной пены, разлитой по всему полу, тут он встречался с известным журналистом Марианом, и они, поглощая пиво кружка за кружкой, принимались аккуратно поносить и оскорблять друг друга, поскольку Мариан был консерватором, а Хосе модернистом, футуристом и революционером как в отношении поэзии, так и в целом по жизни.
Тете Аграфене сильно нравилось присутствовать на этом спектакле двух гениев лицом к лицу, поливающих друг друга грязью за кружкой пива, и потом она читала в журналах, что поэзия ее жениха, то есть Хосе, не нравится ни Блоку, ни Гумилеву, ни много кому еще из наших критиков, как уже говорилось ранее. Но ей самой эта поэзия нравилась, как и газетной прессе, чье мнение тоже для нее многое значило.
Как-то за обедом тетушка Аграфена спросила отца Григория:
— Какого вы мнения, отец Григорий, об этом молодом американском поэте, Рауле Капабланка, который у нас теперь так популярен?
— Натуральный папуас в перьях.
Тетушка Аграфена, обладая, сама о том не ведая, исключительной интуицией в оценке произведений искусства, подумала про себя о том, что если кто и не понимает ничего в поэзии — то это сам отец Григорий, который с легкостью рифмовал Сибирь и монастырь, а молитвы его собственного сочинения, которые он имел привычку декламировать в присутствии публики, были тяжеловесные и однообразные, как крестный ход.
У нас дома Хосе Рауль тоже никому не нравился, даже прадеду Максиму Максимовичу, хотя он был наиболее либеральным и продвинутым из всех.
—
И тетя Аграфена стала наконец понимать, гуляя с Раулем по парку в Царском Селе, что на ее глазах сменяется эпоха, и на смену старому времени приходит другой век, которому сама она принадлежит, и, что музыка Рауля звучит мирам, небесам и дорогам, выходящим далеко за рамки провинциального Петербурга. Какая жалость, что кубинцу не суждено было от рождения выглядеть ну хоть малость привлекательнее.
— Где ты нашла этого поэта, похожего на дикаря, который теперь постоянно повсюду таскается рядом с тобой? — интересовались сестры Коробейниковы.
— Вроде бы он родом откуда-то из Южной Америки, или из сельвы, я точно не скажу вам, мы ведь с ним еще совсем недавно знакомы.
— И ты смогла запомнить что-нибудь из стихов, что он тебе читал?
— Да, вот смотри: «…мое сердце отправилось в странствие и возвратившись обрело в себе гармонию священной сельвы».
— Ничего себе, так это действительно красиво звучит.
— И главное, он здесь на хорошей должности.
— Жених дипломат попадается не каждый день.
Тетя Аграфена в результате была отравлена модернизмом, пивом, стихами, Раулем, и это ей позволило отвлечься от неудачных любовных отношений с молодым художником, который был занят рисованием толстухи, и описывал новый мир, который, как оказалось, был ничем иным как надвигающийся ХХ век.
Ранним утром поэт появлялся у себя в отеле Астория рядом с Исаакиевским собором, босой и пьяный, в своем костюме дипломата пошитом из жесткой материи, размякшей от обильно пролитого пива. Рауль говорил только стихами либо на французском, и тете Аграфене нравилось и одно и другое. Под влиянием слушателей Художественной Академии и бульварной прессы, модернизм пробудил в ней женщину, индеец поэт проделал это с ее душой еще раз, и она почувствовала в себе души тысячи женщин, множество женских сердец, мечтавших вырваться из оков своей семьи, модных журналов, женихов на всю жизнь и званных ужинов, словно тюремной клетки из стекла, в которую заключен букет прекрасных роз.
У Рауля был роман с владелицей роскошного особняка, Рауль частенько захаживал к проституткам, но Рауль был королевских кровей, и она была восточной принцессой, когда он приглашал ее ужинать в Палкин в компании аристократов, среди которых был великий князь Константин Константинович, также изъяснявшийся стихами. Тетушка Аграфена не была влюблена в индейца, ни в поэта. Александр Блок называл его негром.
Эта революция, эти безбрежные просторы, которые Рауль привнес в сердце тети Аграфены, под влиянием чтения книжек и газет, формировались также в сердцах неизвестных широкому кругу русских барышень, провинциалок, выросших в гнилом буржуазном окружении, в целомудрии, в ежедневной молитве, в компании семейной портнихи, одной и той же на протяжении всей их жизни, одевавшей их в скромной манере, и в компании жениха, потенциального мужа, согласно устоям царской власти.