Истории московских улиц
Шрифт:
Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый рождественский сочельник этого снежного года... Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.
На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.
Наконец, бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: "Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор", и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.
Тогда послышались легкие, чуть-чуть шуршащие шаги, кто-то остановился у двери, и молодой, звучный голос спросил стереотипное:
– Кто там?
Бес отвечал многозначительно:
– Я от Константина...
Наступило молчание. Бес заговорил снова:
– Я знаю, что вы, Вера Артемьевна, одна в доме... Но мне необходимо вас видеть... Откажитесь от предрассудка и позвольте войти к вам на одну минуту...
Еще несколько мгновений длилось молчание, потом вдруг дверь растворилась, и бес увидал перед собой, в открывшемся просвете, хорошенькую молоденькую девушку, с лампой в руках. Взглянув бегло на неожиданного ночного посетителя и, видимо, сразу пораженная выражением его поистине бесовского лица, девушка готова была тотчас же дверь захлопнуть, но бес уже проник в переднюю и, быстрым движением сбросив с плеч свой причудливый плащ, поклонился почтительно и произнес, насколько мог обольстительнее:
– Благодарю вас!
Так, незадолго до полночи (опасный час!), в Рождественский сочельник, оказались наедине, в пустом доме, дочь профессора зоологии Вера Осинина, гимназистка последнего, "педагогического" класса одной частной гимназии, девушка еще мало искушенная хитростями жизни, и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.
Трудно было бы сказать, в каком вкусе был обставлен особняк профессора Осинина. Всего вернее, было в нем то чудовищное отсутствие вкуса, которое свойственно всем русским домам, обставленным впервые в 80-х годах XIX века, и которое, в конце концов, своей бесстильностью, доведенной до предела, стало особым стилем, не лишенным какой-то привлекательности. Мягкая мебель с резьбою, отдаленно напоминающей ренессанс, уживалась здесь со столами будто бы Louis XVI, дубовые шкапы стояли бок о бок с комодами красного дерева, во все это были вкраплены приобретенные позднее вещицы empire и стулья style nouveau, примечательные больше всего тем, что сидеть на них невозможно, а на стенах олео-графии "Нови" и гравюра с "Боярского пира" К.Маковского исчезали в массе фотографических групп. Однообразие обстановки нарушалось только несколькими, высоко поднятыми на железных подставках аквариумами, в которых за стеклянными стенами, около туфовых гор, медленно шевелились вспугнутые светом, отвратительнейшие рыбы-телескопы, соблазняющие своим водяным безобразием душу современного человека.
Следуя за Верой, бес миновал залу с аквариумами, где свет уличного фонаря прихотливо преломлялся в воде, потом гостиную, где темно-малиновые занавески окон казались обвисшими крыльями некоего гигантского нетопыря, прицепившегося к потолку, далее столовую, убранную "под дуб", и так дошел, наконец, до комнаты самой Веры. Теперь можно было рассмотреть, что он имеет вид совсем молодого человека, никак не старше 25 лет, одет с притязаниями на изящество и причесан а la Бердсли. Когда Вера сделала ему знак войти в ее комнату, он мысленно сравнил себя с Демоном, проникающим в келью Тамары, и до такой степени не сумел скрыть своего самодовольства, что, будь его спутница немного поопытнее в сношениях с инфернальными силами, она сразу поняла бы, с кем имеет дело. Но Вера не только с подлинными бесами, но и просто с молодыми людьми, причесанными а la Бердсли, имела еще так мало сношений, что совершенно не догадывалась, к какому роду существ относится ее ночной посетитель, и со всей наивностью, приглашая его сесть, спросила:
– Вы от Константина? Говорите же скорее, что он вам поручил?
Комната Веры, не в пример всему дому, была обставлена с большой простотой. За ширмами виднелась кровать и туалетный столик, с двумя-тремя, не более, флаконами на нем, у окна был стол, заваленный книгами и тетрадками, в углу книжный шкап, увенчанный чучелом совы, птицы богини мудрости, Афины-Паллады, в простенке снимок с "Острова мертвых" Беклина и два портрета: Фридриха Ницше и Оскара Уайльда. Бес сел около стола, совсем близко от Веры, и, глядя ей в глаза своими серыми глазами, которые сам он считал "неотразимыми" (влюбленность в себя столь же свойственна бесам, как и людям), проговорил медленно, с ударением на каждом слове:
– Говоря по правде, я не от Константина...
Такой ответ сбил Веру с толку. Она вдруг поняла, как поступила неосторожно, приняв поздно ночью какого-то незнакомца, и, стараясь скрыть свое смущение, встав со стула, сказала твердо:
– В таком случае по какому праву вы здесь? Будьте любезны, уйдите. Сейчас вернется мой отец...
Странный гость с полным спокойствием выслушал бессвязные слова Веры и возразил ей хладнокровно:
– Прежде всего, вы хорошо знаете, что папаша ваш вернется не скоро. Он сегодня у Розалии Эмилиевны (Вера при упоминании этого имени вся покраснела), а от нее возвращается он лишь утром... И если я пришел к вам не от Константина, то затем, чтобы говорить об нем..."
На этом рукопись обрывается, но картина профессорского дома на Сретенке и персонаж сретенской мифологии обрисованы вполне достаточно...
Послереволюционная Сретенка в общем не претерпела больших изменений: как была торговой улицей, так и осталась, не очень изменился и состав населения. Отдельные квартиры солидных доходных домов превратились в коммунальные, но жительница такой сретенской коммуналки журналистка М.Кваснецкая пишет о жильцах: "В годы моего детства старожилами были почти все. Многие помнили хозяев этого дома..." Было в то время такое явление "самоуплотнение", это значило, что житель квартиры мог сам добровольно отдать кому-либо часть своей жилплощади, и москвичи этим пользовались, подбирая подселенцев среди людей своего круга, чтобы жить хоть в тесноте, да не в обиде.
По планам реконструкции снесли церкви Спаса Преображения в Пушкарях на Сретенке, Преподобного Сергия в Большом Сергиевском переулке, на местах той и другой построили школьные здания. Была снесена Сухарева башня, замыкавшая перспективу Сретенки. Потери значительные, но они не уничтожили общего, сложившегося до революции, облика и духовной атмосферы Сретенки. Доказательство тому - приведенные выше высказывания Юрия Нагибина, В.А.Резвина, Н.М.Молевой, к которым могли бы присоединиться и многие другие москвичи.