Истории СССР
Шрифт:
— Ну, слушай, Коля. Жил старик со своею старухой у самого синего моря.
— Как мы, Лена.
— Где ты море видишь?
— Да в Сестрорецке.
— Тогда не у самого. Поодаль. В часе езды. И у серого моря.
— Не придирайся, спорщица.
— Смилуйся государыня рыбка. Пуще прежнего, взбесилась старуха. Не хочет быть царицей, хочет быть владычицей морскою. И чтобы ты у неё была на посылках! А вот о царе Салтане. Кабы я была царица, молвит третия девица, то для батюшки царя родила б богатыря… с первой ночи, понесла.
Я, помню, спросил училку во втором классе, что такое «понесла»? Она глазки выпучила и мне строго так ответил: «Потом всё узнаешь, Коля».
— А вот хочешь «Один день Ивана
— Это Со Лже Ницына. Борца за права человека, который вертухая в дёсны целовал. Не надо. Он хитрый разведчик, Варлааму Шаламову посоветовал не печататься. Рановато, мол, ещё. А у меня таких дней теперь побольше, чем у Ивана Денисовича. 365 в году. Зато писатель с президентом в полном порядке.
— Ну вот, смотри. Сэлинджер. «Над пропастью во ржи».
— Джером, дружок! Это мой первый учитель юношеского разврата. Прочитав его, я ринулся в половой разгул со взрослыми тётями. Мне этот романчик Эльвира Львовна подсунула. Наша немка. Сексуальная была евреечка. Давай.
— Ну, слушай, старый развратник.
«Я вошел в номер, примочил волосы, но я ношу ежик, его трудно как следует пригладить. Потом я попробовал, пахнет ли у меня изо рта от всех этих сигарет и от виски с содовой, которое я выпил у Эрни. Это просто: надо приставить ладонь ко рту и дыхнуть вверх, к носу. Пахло не очень, но я все-таки почистил зубы. Потом надел чистую рубашку. Я не знал, надо ли переодеваться ради проститутки, но так хоть дело нашлось, а то я что-то нервничал. Правда, я уже был немного возбужден и все такое, но все же нервничал. Если уж хотите знать правду, так я девственник. Честное слово».
— Ой, как мама её ругала. Она прочитала пару страниц и бегом в школу. Кто посмел её сына развращать. Не мог же я сказать маме, что я с первого класса в Эрмитаж хожу на голых тёток пялиться.
— А ты помнишь, Коля, что вы в школе по программе проходили?
— Смутно, Лена. «Недоросль» Фонвизина, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Целую неделю люди в возках тряслись, лошадей на почтовых станциях меняли. Причём согласно своего положения в обществе, то бишь «подорожной», выдавали и лошадей. «Горе от ума» помню хорошо.
— Вот эта книжечка. Александр Сергеевич Грибоедов. Почитать тебе?
— Нет. Не нужны мне эти нравоучения. Нужно было с Молчалина брать пример. Проку бы побольше было. А я под Чацкого «косил».
— А вот «Ревизор». Николай Васильевич Гоголь. Читать?
— А что, Лена? Там забавные коленца есть. Но вот интересно мозг устроен — Гоголя не помню, а Венечку Ерофеева — наизусть. Потому как запретный плод. А для прадедов наших Гоголь запретным был. Но я, вообще, жутко не любил читать. Ну что — эти книги. Слова, слова, слова. Бить или не бить, вот в чём вопрос. С детства ненавижу вопросы товарищей «Ты прочитал?» «Ты читал?» Возмущённые возгласы классной интеллектуалки — «Как, ты не читал Толстого?» Так его и Пушкин не читал. Заклеймите нас с Пушкиным презрением. Там страниц столько, что половины жизни не хватит, чтобы их просто перелистать. «Ах вот как? Не примазываться к Пушкину! Он Солнце русской поэзии!» Кто я такой, спрашиваете?! А давно у вас взошло это Солнце? Его высший свет, такие же снобы, ненавидел, как чёрта. В ссылку отсылали за вольнодумство. А наизусть-то его стишок можете прочесть? То-то! Вам бы заткнуться про книги. Что вы из них хорошего вынесли? Как родителей обокрасть, бабушку убить, да Родину разбазарить? Достоевского начитались? Цитатники хреновы! Так Достоевский не только об этом писал. Кто для вас эти цитаты подбирает? А про человеческое достоинство читали у Сервантеса или у Гоголя? Про «Дон Кихота», или про «Шинель» хотя бы! Холуи крепостные! Ленинцы единогласные! Вова Путин десять лет только анонимки в КГБ читал и стал лидером нации.
То ли дело кино! «Кубанские казаки!», «Свинарка и пастух», «Раба любви»! Мороженое крем-брюле в буфете, Советское шампанское, сидишь в темноте, девчонку по коленке гладишь, смотришь на экран, как в окошко, а там дождь, ветер, артисты прыгают, всё рассказывают и показывают. Стараются. И все, как живые.
— Я тоже кино люблю, Коля. Особенно комедии.
— Самое смешное, что я читал в жизни — это «Двенадцать стульев» Иехиель-Лейб Арьевича Файнзильберга и Евгения Катаева (Ильф и Петров их псевдонимы). Я гомерически хохотал. И всё жизнь цитирую и хохочу. Ничего не меняется. И фильм люблю смотреть с Арчилом Гомиашвили. Я там снимался с ребятами по секции у Георгия Данелия. В Костроме.
— Стул играл?
— Диван, Лена! Двуспальный. Как из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выползает умывальник с непокрытой головой.
— И телом…. А давай кино посмотрим, Коля!
— Не вижу я ничего. Слезятся глазоньки мои, Леночка. Устали смотреть на это безобразие.
— Надо бы тебе в поликлинику поехать. Показать глаза.
— Да, да. Посидеть в очереди часок-другой. Газетку почитать. Ох уж мне эти газетки. Правда, Известия, Труд, Литературка. Помню в семидесятых зайдёшь утром в трамвай или троллейбус, спешишь на работу коммунизм строить. Там яблоку упасть негде. Так ещё весь пролетарий с интеллигенцией наперегонки газетками прикрываются, места женщинам уступать не хотят. А чего они там начитались? Как страну сдать ворам да жуликам молча. Баламуты!
— Смотри, Коля! Александр Дюма! Какие красивые книжки. Он только четыре написал?
— Он больше написал, но у меня денег хватило только на четыре. В них мои друзья, в них мои братья. Один за всех и все за одного!
— Будем читать?
— Нет. Не хочу, Лена. Они меня предали. Один за всех, а все на одного! Пусть пылятся на полке. Слышать про них не могу. А какие парни были, когда всё начиналось весной 1978 года, во Львове.
— Мушкетёры жили во Франции, Коля? В Париже?
— Это другие мушкетёры. И другая история. Там рядышком ещё несколько моих друзей стоят — Робин Гуд из Шервудского леса, Джим Хокинс с острова моих сокровищ, Том Сойер, Чигачгук, Чапаев, Тимур и его команда… Смахни с них пыль, пожалуйста. Они этого заслужили.
— Холстомер. Лев Толстой. Тоненькая книжечка, как ты любишь.
— Ой, какой был замечательный спектакль в БДТ. «История лошади». Басик, Гоша, Лебедев! Восторг! Больше я в театре ничего стоящего не видел. Да вот ещё в Ленкоме. «Юнона и Авось». Коленька Караченцов, друг мой разлюбезный. До истерики меня доводил песнями. Ты меня никогда не забудешь, проводить не обутая выйдешь…..
— Эрнест Хэмингуэй. «По ком звонит колокол». «Фиеста».
— Да по мне он и звонит. Не помню ни одного слова. Из «Фиесты» помню только бой быков в Помплоне. «Праздник, который всегда с тобой» учил наизусть. Где он пил в Париже, что ел? «Старик и море» помню хорошо. Перечитывал много раз. Маме, помню, читал. Говорил, что тоже про рыбалку книги хочу писать. Любил очень рыбалку. Бабушка слушала и расстраивалась, что рыбы много пропало у старика. Интересовалась почем она за килограмм у них на Кубе. А мама писателем мне запретила становиться и погнала меня в техникум авиаприборостроения. А мужику этому, который написал, не позавидовала. Сказала, что плохо он кончит. А Хэм через год, как назло, застрелился.
— Ну, так что? Читать?
— Не надо. Грустно всё это. Правда веселия никто и не обещал.
— "Маленький принц». Антуан де Сент-Экзюпери.
— Боже мой, Боже мой! Наташка Садикова подарила мне эту книжку на моё совершеннолетие. Её мама была директрисой Детского сада № 25 Академии наук, а Наташка с Танькой были в меня влюблены. А я полез на дерево, чтобы перед ними повыпендриваться и грохнулся на землю. Так и закончилась любовь переломом ноги. Этот перелом и сейчас при смене погоды ноет.