Истории СССР
Шрифт:
Посещая свои родные места в Опочке, откуда родом была моя бабушка Аня и откуда её сестра Наташа ушла в монастырь в Пюхтицы и в постриге стала Матрёной, я часто заезжал в Святогорский монастырь на могилу Александра Сергеевича Пушкина. В те годы места эти стояли одинокими и нетронутыми, как во сне. В Острове и Пскове православные святыни лежали в руинах и запустении. Редкие патриоты тихо били в набат и стучались в Райкомовские двери с просьбами о помощи в восстановлении храмов и монастырей. На этих перекрёстках судьбы я однажды повстречался с Савелием Ямщиковым и показал ему свои находки.
— Только не продавай, только не продавай — звучат в ушах его заклинания. Савелий был не дурак выпить и беседы складывались легко и просто за бутылочкой Московской с огурцом и варёным яичком. Божия Матерь «Троеручица», отмеченная Савелием среди моих находок на Псковской земле, и теперь пребывает у меня в Красном углу и слушает мои молитвы.
В 1971 на экраны вышел фильм Андрея Таковского и Андрея Михалкова-Кончаловского — «Андрей Рублёв». Народ советский, безбожный встретил фильм с прохладцей. Я же был вне себя от восторга. Мало того, что сам по себе фильм прекрасен. Идея и сценарий — гениальны. Так ещё моя любимая тема. Но самое поразительное состояло в том, что готовясь к поступлению в мастерскую Григория Козинцева на высшие режиссёрские курсы, я уже несколько лет по его благословению разрабатывал эту тему. Выглядело в моём представлении всё по — другому, в полюбившейся мне манере Сергея Параджанова, где в финале появляется из размытого пятна облака, размытый, еле угадываемый в облаке, образ Божией Матери «Владимирской». Я был поражён и тому, что слушая мои замыслы и зная о съёмках Тарковского, Григорий Михайлович ни разу не обмолвился, ни словом. Я бросился в Москву, в Третьяковку, к Рублёвской Троице, в Троице-Сергиеву лавру, в Суздаль, Владимир, в Андронников монастырь.
Была зима, февраль. Мороз стоял под тридцать. У меня демисезонное пальто. Но канадское. Ондатровая шапка-ушанка. И длинный шерстяной рыжий шарф. На ногах бежевые ботиночки из свиной кожи типа Плейбой. Дольше десяти минут на морозе находиться было не возможно. Я двигался перебежками — от одного тёплого угла — к другому. Добежав до тёплого угла я воспринимал свет лампад, как жаркое солнце Иерусалима. Троица Рублёва источала со своим Божественным светом потоки небесного тепла. У мощей Сергия Радонежского в лавре меня обжигал огонь праведника. По Владимиру я передвигался бегом марафонца и, добежав до Успенского собора, упал без чувств. То ли от мороза, то ли от бессилия, то ли от восторга при виде Рублёвских фресок. До Спаса на Нерли я в тот раз не добрался. Но чудо случилось. Я сел в такси, чтобы ехать в Суздаль, с тремя попутчиками, в складчину. Слово за слово, не удержался я и спросил у попутчиков, нет ли у кого из их знакомых икон для продажи. Как бы на память о приезде в их места. Оказалось, что у одной тёти сосед продаёт икону. Старую. Дорогую. Я окаменел. Страсть собирателя меня уже к тому времени поразила сильно. Пришли в конуру хитрожопого алкаша. Про иконы, их ценность, вероломство фарцовщиков, разбазаривающих народные культурные ценности по телеку и радио уже говорили много. Дядя был в этом вопросе подкован. Икону достал из шкафа, завёрнутую в бумагу. Когда он её развернул, у меня затряслись поджилки. Шестнадцатый век. Без сомнений. Параскева, Варвара, Ульяна. Четьи-Минеи. Киноварь амафоров ударила в глаза. Через вековую грязь, потемневшую олифу она сверкала как жар-птица. Почти квадратный размер, липовая доска, двойной ковчег и пропорции шпонок не требовали дополнительных доказательств.
— Сколько? — сорвался я с цепи.
— Сколько? Сколько? Много! Это шестнадцатый век.
Про век он знать не мог. Не та порода. Расхожее понятие чего-то ценного. Будто бы пятнадцатый или семнадцатый дешевле стоит. Да и вообще. Я торговаться не любил с детства. Особенно, если вещь так нравилась. А это не вещь. Святыня!
— Сколько?
Он почувствовал мою слабость и начал канючить.
— Я ещё не решил. Надо подумать? Она мне самому нравится.
Можно подумать, что он ею любовался по вечерам, доставая её из шкафа. И вспоминая, как крал. Но то, что это не от бабушки осталось, я понимал лучше него. Я решил сыграть на растяжку.
— Ладно, думай. Я попозже зайду.
Вышел я не попрощавшись, не договорившись о встрече, о повторном визите. Играл безразличие. Но вор он был опытный и бровью не дёрнул. Я часа два ходил по музеям Суздаля, не замечая мороза, не воспринимая ни дивных экспонатов, ни древних икон. В висках стучало, как наваждение — как, как, как взять икону. Когда я пришёл в позднем вечеру, Вова спал мертвецким сном, допив до дна флакон политуры. Соседка по коммуналке, притащившая меня к этому обладателю клада, окинула меня недовольным взглядом и скрылась в своей конуре. Вова полулежал, полувисел на диване типа тахта. Первая мысль, скользнувшая по моим бровям, прилетела из уголовного обихода — взять и уйти.
— Вова, Вова — толкал я его в плечо.
Когда Вова очнулся и обвёл меня стеклянным взглядом, стало понятно, что он видит меня впервые. В таком состоянии — впервые. А может и не видит вообще.
— Вова, Вова, я опаздываю на поезд. Назови цену и разбежимся.
Вова не понимал о чём это я и кто я такой. Он рухнул на диван и ударился головой о стенку. Это его привело в сознание. Он сверкнул на меня бешеным взглядом, но я замахал руками.
— Вова, сколько? Я опаздываю на поезд.
Поезд, на который я опаздывал не вызывал у Вовы никакой реакции. Было видно, что его не волновала моя судьба.
— Вова, ты забегаешься с этой иконой. Тебя с ней возьмут. Она же из музея. Я это ляпнул не случайно. Скорее всего, так и было. Музеи Суздаля снаряжали экспедиции по России, искали иконы. А потом сваливали их в запасники пылиться десятилетиями. Без исследований, обследований и прочей бухгалтерии. Для таких, как Вова — Клондайк.
Это привело Вову в сознание, но оно все ещё было мутным, оскорблённым. Вова зашипел гадюкой.
— Ладно, Вова, я поехал. Пиши.
— Куда? — клюнул на блесну Вова.
— Да сам не знаю. Жилья пока нет, — наврал я, в надежде вызвать сочувствие Вовы. Его зацепило. Ну, уж конечно не жалость. Вова встал в стойку, как сеттер.
— Ладно. Давай сотку и вали — промычал Вова.
Таких космических цен на иконы тогда ещё не было. Но Вова этого не знал. Не знал он и того, что стоит она в разы дороже. В десятки раз. В сотни. Дай миллион — никто такой иконы уже не напишет. А намоленное чудо не вложит в неё ни за какие деньги. Слава Богу, сотка у меня была. Могло бы и не быть. За пять дней в Москве я потратил тридцать рублей. Деньги я взял с собой случайно. Скопил на пальто. Зимнее.
— Считай, Вова — я вынул четыре четвертака с профилем Ленина и протянул Вове.
Вова остолбенел и остолбенело о чём-то думал. Не о моём уходящем поезде. Видимо о том, не продешевил ли он?! Раз я так быстро согласился.
— Вова, я опаздываю на поезд — заскулил я.
Вова нехотя взял деньги и начал вертеть их перед лампой под потолком. Потом встал и, шатаясь, двинул к шкафу. Положив деньги в карман брюк, Вова достал икону в бумаге и протянул мне.
Теперь надо было не порвать леску. Тонкую лесочку наших взаимоотношений, не рассчитанную на такой груз. Ощутив икону пальцами, я протянул Вове руку и, зажав его сырые пальцы, начал расспрашивать про то, как мне пройти на вокзал. Это сработало. Вова мычал геометрию заклинаний — прямо, направо, прямо, налево. Его потянуло ко сну. Я приобнял его, задохнувшись перегаром, и выскользнул в щель парадной двери его конуры. Я нёс святыню. Я спас её для… для… для себя. Я дрожал от восторга. Я бежал по пустынной улице, растапливая под ногами лёд. Я запрыгнул в электричку, не купив билета. В своих руках я держал драгоценность. Но на билет денег у меня не осталось.
В Киеве приходилось бывать часто, но до Киево-Печерской лавры ноги не доносили. Со съёмок в кабак, из кабака на соревнования, а там и хохлушку прихватишь на Крещатике, не осознавая в честь, чего он так назван. Но, мимоходом заглянув в Собор Софии Киевской, где творили художники и режиссёр нашей кинокартины Игорь Масленников, я обалдел от мозаичных росписей стен, сверкающих первозданным золотом. Христиане считали, что золото это слёзы Божии. А одна хохлушка — Олэся как раз и предложила, вместо кабака, пройтись в Лавру и полюбоваться Днепром. А что не пройтись, не полюбоваться? Прекрасный, величавый Днепр пленил и успокоил наш кипящий греховными помыслами мозг и мы решили спуститься на экскурсию в пещеры. Каково же было наше удивление, когда среди могил святых отцов мы увидели гроб былинных героев Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича. Сказки превращались в реальность, былины — в сегодняшний день. «О, связь времён! О дней погибших урна!» (М. Волошин «Звёздная корона»).