История абдеритов
Шрифт:
– Видимо, не всем, если она не понравилась вам.
– Я чужестранец…
– Чужестранец вы или нет, но ваши доводы хотелось бы слышать. Хи-хи-хи! Ваши доводы, доводы ваши, сударь! Уж они-то не будут чужими и странными.
Чужестранец начинал терять терпение.
– Молодой человек, – сказал он, – я заплатил за свое присутствие в театре, ибо аплодировал так же, как и другие. Удовлетворитесь этим! Мне нужно уезжать, у меня дела.
– Ай-ай-ай! – вмешался в разговор другой молодой абдерит, прислушивавшийся к беседе. – Неужели вы нас так скоро покинете? Вы кажетесь великим знатоком. Вы возбудили наше любопытство, нашу жажду познаний, – он произнес это с глупой и наглой усмешкой. – Мы и вправду вас не отпустим, пока вы нам не скажете, что вы нашли достойным порицания в сегодняшнем музыкальном представлении. О речах я говорить не буду, я не знаток. А вот музыка, по-моему, была несравненной!
– В конечном итоге она зависит от речей, как вы их называете.
– Что вы имеете в виду? Я считаю, что музыка есть музыка, и нужно иметь только уши, чтобы слышать прекрасное.
– Если уж вам так угодно видеть в этой музыке хорошие места, согласен с вами, – возразил чужестранец. – Пусть это даже ученая музыка, составленная по всем правилам искусства и определенной школы. Я ничего против этого не имею. Я только утверждаю, что это не музыка к «Андромеде» Еврипида.
– Вы полагаете, что речи и слова должны были быть в ней выражены лучше?
– О, слова в музыке порой выражены уж слишком! А в целом, господа мои, в целом смысл и тон поэта не схвачены. Характер действующих лиц правда аффектов и чувств, своеобразие ситуаций – то, что должна и может выразить музыка, чтобы быть языком природы, языком страсти, то, чем она обязана являться, дабы поэт жил в ней, как в родной стихии, и она его поднимала, а не поглощала – все это совершенно отсутствует, короче, все никуда не годится! Вот моя исповедь в трех словах.
– Все… – вскричали оба абдерита, – все никуда не годится? Ну, это уж слишком. Хотелось бы услышать ваши доказательства.
Живость, с которой наши оба защитника отечественного искусства атаковали седобородого чужестранца, привлекла внимание многих других абдеритов. Каждый прислушивался к спору, касавшемуся чести национального театра. Все обступили их, и чужестранец, хотя он был человек высокий и статный, счел необходимым отступить к столбу, чтобы, по крайней мере, обеспечить себе тыл.
– Как бы я это доказал? – отвечал он весьма хладнокровно. – Я не собираюсь этого доказывать! Если вы читали пьесу, видели представление, слышали музыку и при этом еще можете требовать, чтобы я доказывал вам свое мнение, то я понапрасну потерял бы время и слова, пустись я с вами в дальнейшие объяснения.
– Господину этому, как я понимаю, трудно угодить, – сказал один советник, желая вмешаться в разговор, и оба молодых абдерита почтительно уступили ему место. – И у нас в Абдере есть уши. Каждый свободен в своем мнении, но…
– Как? Что? Что тут происходит? – закричал толстый советник-коротышка, который тоже приблизился к толпе, переваливаясь с боку на бок. – Этот господин имеет что-нибудь против пьесы? Хотелось бы послушать! Ха-ха-ха! Клянусь честью, одна из лучших пьес, появлявшихся на сцене. Сколько действия! Сколько… э – Э – Да что говорить! Прекрасная пьеса и весьма поучительная!
– Господа мои, – проговорил чужестранец, – у меня дела. Я пришел сюда, чтобы отдохнуть немного. Я аплодировал, как требуется по здешнему обычаю, и тихо, мирно отправился бы своей дорогой, если бы эти молодые люди самым назойливым образом не заставили меня высказать им свое мнение.
– И вы совершенно правы, – пояснил другой советник, не очень большой почитатель номофилакса и выжидавший по политическим соображениям благоприятного случая уколоть его пристойным образом. – Как видно, вы знаток музыки и…
– …говорю то, в чем глубоко уверен, – сказал чужестранец.
Шум вокруг него все усиливался.
Наконец появился господин Грилл собственной персоной, услыхавший издали, что речь идет о его музыке. Он отличался особой привычкой прищуривать глаза, задирать нос, пожимать плечами, ухмыляться и говорить козлиным голосом, если заранее хотел дать почувствовать свое презрение к тому, с кем вступил в разговор.
– Значит так? – начал он. – Моя музыка не имела чести понравиться господину? Он, следовательно, знаток? Хе-хе-хе! И несомненно разбирается в искусстве композиции? Э?
– Это сам номофилакс, – шепнул кто-то на ухо чужестранцу, рассчитывая сразу же поразить его высоким рангом абдерита, о произведениях которого тот так неодобрительно высказался.
Но обычаям Абдеры чужестранец поклонился номофилаксу и молчал.
. – Ну, хотелось бы все-таки послушать, что же не нравится сему господину в музыке? За погрешности оркестра я не ручаюсь. Но ставлю сотню драхм за одну лишь ошибку в композиции! Хе-хе-хе! Итак, послушаем!
– Я не знаю, что вы называете ошибками, – проговорил чужестранец. – По-моему, во всей музыке, о которой идет речь, имеется лишь одна ошибка.
– И какая же? – ухмыльнулся номофилакс, задрав высокомерно нос.
– А то, что музыка совершенно не отвечает смыслу и духу порта, – ответил чужестранец.
– Вот как? И не более? Хе-хе-хе! Стало быть, я не понял поэта? И это вам точно известно! Не кажется ли вам, что и мы понимаем немного греческий язык? Или, быть может, вам удалось залезть в голову поэта? Хи-хи-хи!
– Я знаю, что я говорю, – ответил чужестранец. – А если уж на то пошло, то я попрошу позволения доказать справедливость моего мнения для каждого стиха в пьесе перед всей Грецией на Олимпийских играх.
– Ну, это слишком затруднительно, – заметил политичный советник.
– Да в этом и нет нужды! – воскликнул номофилакс. – Завтра отправляется корабль в Афины. Я напишу Еврипиду! Поэту! Пошлю всю свою музыку! Ведь этот господин, вероятно, не лучше разбирается в пьесе, чем сам поэт? Все присутствующие подпишутся как свидетели спора. Пусть Еврипид сам вынесет приговор!