История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века
Шрифт:
Как живые воплощения профессионального успеха «олимпийцы» кажутся недостижимыми, однако в частной жизни это обычные мужчины и женщины. Подобная смесь близости и дистанцированности превращает их в образцы для подражания79. Граница между частным и публичным нарушается: выход на сцену частной жизни публичных людей — подлинной ли?—обеспечивает эффективное взаимопроникновение норм,
* Знаменитый судебный процесс 1914 года: Генриетта Кайо, жена политика, экс-премьера Франции Жозефа Кайо, застрелила редактора газеты «Фигаро» Гастона Кальметта, публиковавшего компрометирующие материалы о ее муже. Она была оправдана: адвокату удалось доказать, что убийство было совершено в состоянии аффекта. — Примеч. ред.
про которые
Этот процесс особенно чувствуется в области публичной политики. Меняются не только носители информации, но и вселенная политического месседжа. Раньше речи политиков звучали в публичных местах: это были тосты на банкетах, выступления у памятников погибшим во время войны, предвыборные собрания во дворах школ. С появлением радио и телевидения они проникают в дома. Кандидату или руководителю теперь надо убеждать не собравшуюся публику, а каждого в отдельности. Раньше он должен был следить за своими жестами и интонацией, теперь же ему надо смотреть в камеру и завлекать своими речами людей, сидящих у себя дома. Меняется сам персонаж политика: вчера ему пытались придать важный вид государственного деятеля, а сегодня на плакатах он в окружении жены и детей. Телевидение доставляет нам на дом образы политических деятелей, которых засняли у них дома. Умение правильно подать свою частную жизнь обеспечивает им кредит доверия от населения.
Конечно, общественное мнение не совсем уж глупо. Общество смутно сознает, что эти речи, несмотря на свое преображение и налет частной жизни, остаются публичными. Показ частной жизни публичных персон не ослабил любопытства публики, стремящейся узнать как можно больше. Им без конца приписывают какие-то похождения или болезни, в основном рак, слухи о которых распространяются несмотря на опровержения. Надо сказать, что в нашем обществе все еще сильна прежняя скрытность: в отличие от американских политиков, французы не делают достоянием гласности ни свои доходы, ни здоровье. Это вызывает подозрения, а иногда и скандалы: например, в связи с самоубийством министра Робера Булена* * Министр был обвинен прессой в коррупционных сделках с недвижимостью и покончил с собой в 1979 году.—Примем, ред.
Парадоксальным образом неполная искренность политических деятелей лишь усиливает необходимость искренности внешней: говорят, что президентские кампании строятся на репликах, производящих убедительное впечатление аутентичности.
Таким образом, историю частной жизни нельзя свести к одной простой формуле.
Первоначально мы выявили ширящееся расхождение между публичным и частным. В то время как труд перебрался из домашней сферы в общественные места и стал обезличенным, частная жизнь индивида утверждалась в семье, иногда ломая ее и придавая телесной идентичности новую ценность. Прежние устои, которые объединяли в рамках рабочей семьи деятельность и публичного, и частного порядка, распадаются: частная жизнь становится все более частной, публичная жизнь—все более публичной.
Это разделение слишком радикально и грубо. Оно свело бы организацию публичного пространства к противопоставлению двух полюсов: общественному пространству завода или офиса противопоставлялись бы спальни и туалеты. При этом в расчет не принимались бы переходные пространства, получастные-полупубличные, которые урбанизация уничтожила в прежних кварталах, но которые упорно возрождались в других местах. Это означало бы игнорирование множества взаимовлияний, которые создают между публичным и частным тесные связи нового характера. Формальная организация публичного пространства смягчается общественными нормами без принуждения; в свою очередь частная жизнь неявно, но весьма эффективно поддается влиянию медиа и рекламы. Наши современники отстаивают право быть личностью даже тогда, когда выполняют социальные функции, но в частной обстановке ведут себя в соответствии с ожиданиями общественного мнения. Даже в политике для достижения общественных целей используются коды частной жизни. Граница между частным и публичным как бы затушевывается.
В действительности же она не исчезает,
Тем не менее в этой организации, где социальная система сохраняет равновесие в новом взаимодействии частного и публичного, сам по себе индивид от нас ускользает. Социальная по своей сути, история границ между двумя сферами жизни не смешивается с историей собственно частной жизни, с ее тайнами. Нам предстоит теперь коснуться именно этой истории.
ГЛАВА 2
ИСТОРИЯ ТАЙНЫ
Жерар Венсан
ТАЙНЫ ИСТОРИИ И ИСТОРИЯ ТАЙНЫ
Мы пытаемся представить, чем могла бы быть сегодня история тайны... Скажи мне, что ты скрываешь, и я скажу тебе, кто ты. Быть может, такую историю и не напишешь... Неважно, следует попытаться. В конце концов, существует психология тайны и онтология тайны, у нее есть свой социолог (Зиммель) и свой романист (Бальзак). Почему бы ей не иметь своего историка?
Пьер Нора
ИСТОРИЯ И ИСТОРИИ История прожитая, история-рассказ
Любая историческая книга—это прежде всего непростая история книги, которая с первых строк сталкивается с многозначностью слова, вынесенного в заглавие. Во-первых, это прожитая история, то есть прошлое человечества, путано пересказанное постфактум теми, кого называют «историками» (история-рассказ); во-вторых, представление, которое рассказчик формирует на основе этой истории (есть ли у нее «смысл», то есть направленность и значение?), сами эти рассказы, взятые из не всегда достоверных источников или даже придуманные. Здесь речь пойдет об истории-рассказе. Историку в данном случае невозможно охватить феноменальное разнообразие событийного поля. Ход его мысли отражает (искажает?) его же фантазии и предубеждения, — короче говоря, его эпоху и, точнее, то, как он ее воспринимает, мирится с ней, прославляет ее (идея прогресса), отталкивает ее (золотой век остался в прошлом). Историк, изучающий далекое прошлое, зависим от эпохи, которую он не изучает, а именно от его собственной. По его текстам видно, что он разрывается между бытием и небытием. Если он пессимист, он выявляет во всемирной истории «конкретную реальность зла, которая охватывает все вокруг», согласно Гегелю. Если оптимист, то, как Дюркгейм, постигнет идею социодицеи. «Пессимист и оптимист противостоят друг другу в вопросе о том, чего нет»,—писал Поль Валери. Они противостоят друг другу и в вопросе о том, что было.
Автор этих строк стоит перед двойной проблемой: рассказывая историю, свидетелем которой он являлся, может ли историк пользоваться собственными воспоминаниями? В то время как история-рассказ, «научная фантастика» (Мишель де Серто), «подлинный роман» (Поль Вейн), «ретроспективный взгляд на становление человечества» (Раймон Арон) всегда во множественном числе, история частной жизни—в обязательном порядке вещь «идиотская» (в греческом смысле слова*), идиосинкразическая, особая. Со времен Фукидида и до школы «Анналов» была написана история исключений и обобщений. Можно ли написать историю отдельных частных жизней? Да. Но как быть с историей частной жизни вообще—не будет ли она артефактом? Ведь «человек» (объект и субъект нашего исследования) — это область некаталогизируемого, того, что исключает любую взаимозаменяемость. На каждом лице можно обнаружить прошлое (человека, семьи, класса, нации), настоящее (борьбу со временем), будущее (страх перед завтрашним днем, неуверенность в долголетии—мы все смертны). Лицо * В Древней Греции идиот (iouirrqc;) — обыватель, гражданин полиса, не участвующий в общественной жизни полиса.