История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века
Шрифт:
Мир «псевдо»?
Менее драматично проблема идентичности проявляется в связи с новым соотношением городского/сельского, вызванного тем, что мы для простоты назовем приспособлением Франции к современности. Образ жизни французов начала XX века можно сопоставить с жизнью иммигрантов. Выйдя (скажем аккуратно) из окопов I Мировой войны, солдаты-ополченцы вернулись в мирную жизнь другими—их речь, манера одеваться, пищевые привычки изменились. Массовый наплыв в города и бесцеремонное вторжение средств массовой информации в сельские дома принесли результат: местные наречия и диалекты исчезают, теряется региональная идентичность, население «ассимилирует» привычки и образ жизни буржуазных и городских кругов, в особенности парижские. Реакцией на это стремление к единообразию в 1970-е годы становится культурный регионализм. В 1920-е и в особенности в следующее кризисное десятилетие самым главным было выжить: люди изо всех сил старались не потерять работу, поддерживать достигнутый уровень жизни. Именно с его повышением обнажается культурная чувствительность, хранившаяся в коллективной памяти, проявляющаяся в ностальгии по языку, которым владеют теперь лишь старики. Возвращение
Персональные данные
В поисках своей идентичности индивид должен стремиться сохранить от любопытных глаз посторонних то, что он знает о себе. Все живут в условиях жесткой конкуренции и социального неравенства, и современная социология нередко вторгается в частную сферу. Устное собеседование при приеме на работу, по мнению проводящих его, представляется, так сказать, менее релевантным, сообщает больше об умении говорить, чем о знаниях. Пусть так. Но в частном секторе всегда озабочены «высокой нравственностью» кандидата. Каждый соискатель должен пройти огромное количество тестов в рамках «изучения личности». Графологический анализ считается надежным, «достоверным» методом изучения личности, и поэтому он широко применяется. Фотографировать кого-то без его ведома запрещено. А использование почерка для получения сведений о человеке—не является ли оно вторжением в частную жизнь? В Соединенных Штатах, на родине либерализма, сбор личных данных нарушает границы приватности.
* Жильбер Тригано (1920-2001) — предприниматель, один из основателей туристической компании Club Mediterranee.
Генеалогия и биография
Тревога, вызванная поиском идентичности, вызывает множество последствий. Посмотрим на некоторые из них с точки зрения культуры. В первую очередь надо сказать о возникшем в 1950-е годы страстном увлечении генеалогией. Генеалогические общества насчитывают множество членов. Француз, оторванный от своих корней вследствие урбанизации и географической мобильности, пускается на поиски своих предков. «Эволюция науки и нравов тревожит: за неимением возможности понять, куда мы идем, хорошо бы узнать, откуда пришли. Испытывая потребность быть к чему-то привязанным, человек ищет свои корни. Не имея возможности „жить на земле своих предков“, он нуждается в почве и истории, пусть даже из ностальгических соображений» (А. де Пенанстер). Были ли его предки привязаны к земле? Тогда потомку приятно осознать свой социальный рост. А вдруг он имеет «благородное» происхождение, пусть даже и сомнительное? Многих очень волнует, есть ли в них хоть несколько капель «голубой крови». Сколько поколений семьи уже живут во Франции? Древность «французскости» греет самолюбие. Обнаруживаются ли среди предков какие-нибудь поляки или румыны? Возможно, они принадлежали к какой-то родовитой семье, преследуемой властями той страны?
Издатели заметили, что читателей утомляет структуралистский подход к общественной истории; на биографии приходится 2% от всего объема выпускаемых книг. Это не новость: в период между двумя войнами в этом жанре блистал Андре Моруа. Решительное возвращение биографических текстов начинается в 1970-х годах; они предлагают взамен «философских течений, заявляющих о смерти субъекта или исчезновении человека, непреходящую веру во вразумительность страстей и интенций <...>. Возврат к пылкости конкретного, к обнадеживающей и близкой смутности непосредственно пережитого. Это, можно сказать, инстинктивная реакция на угрозу массификации
и анонимизации, заключенную в социальных структурах» (Д. Мадлена). Норман Мейлер, автор биографического романа «Песнь палача» о преступнике Гэри Гилморе, основоположник жанра «документального романа», утверждает, что «додуманная правда может быть более реалистичной, чем правда недосказанная, усеченная». Видные члены школы «Анналов», воспевающей историю, основанную на длительном развитии экономики, на климатических циклах, на изучении медленных мутаций коллективной ментальности, коротко говоря, на анализе многовековых тенденций, тоже обращаются к биографиям. Начало этому было положено Полом Мюрреем Кендаллом, никому не известным преподавателем Канзасского университета, который в 1974 году опубликовал в издательстве Fayard книгу о Людовике XI. Книга разошлась тиражом 150 ооо экземпляров. Жискар д’Эстен, Миттеран и Ширак утверждали, что это их настольная книга. Кендалл повторяет извечную мысль о том, что историю делают «великие люди»: «Сегодня, — пишет он,—нам кажется, что история определяется народными движениями и силой мысли, социальными или экономическими требованиями <...>. Но в XV веке безумный, жестокий или слабый король мог стать причиной международной катастрофы». И тогда появляются книги о Людовике Святом (Жака Ле Гоффа), о Франциске Ассизском (Жоржа Дюби), о Петене (Марка Ферро).
В 1960-е годы самый высоколобый слой интеллигенции (Лакан, Фуко, Деррида, Соллерс и группа «Тель кель») относится к автобиографиям с убийственным презрением, считает их чем-то наивным, архаичным, даже нечестным, чем пристало заниматься разве что старикам-писакам, которые почему-то отказываются уйти на покой, несмотря на свою бесплодность. Тем не менее в 1975 году Барт издает книгу «Ролан Барт о Ролане Барте», в которой можно прочитать вот такие загадочные слова: «Эта книга состоит из того, чего я сам не знаю: из бессознательного и идеологии, о которых можно говорить только голосом других. Я не могу представить на сцене (в тексте) как таковое все то символическое и идеологию, которые проходят сквозь меня, потому что сам образую их слепую точку (мне безраздельно принадлежат мое воображаемое, моя фантазматика—отсюда
Терзания «романтического героя»
Франция 1920-х годов не была одержима загадкой идентичности. Страна-победительница, первая военная держава мира, хозяйка огромной колониальной империи с населением «в сто миллионов человек», образцовая Франция занимает «золотую середину» между американским гигантизмом, чью варварскую современность высмеивает Жорж Дюамель, и отсталыми странами, * Пер. С. Зенкина.
над которыми она господствует с цивилизаторской благосклонностью. Романисты, издающиеся большими тиражами (Жорж Дюамель, Жюль Ромен, Анри Бордо), не спорят о муках бытия. Они не задаются вопросом, должна ли в романе рассказываться история или он должен быть историей рассказа. Они без колебаний пишут, что «графиня вышла из дома в пять часов» и сообщают нам, о чем она при этом думала. Они полностью разделяют мнение словаря «Робер», в котором сказано: «Роман—это вымышленное повествование в прозе, достаточно длинное, которое показывает жизнь персонажей как реальную, знакомит нас с их психологией, судьбой, приключениями». Франсуа Мориак полагает, что «роман—это первейшее из искусств. Он является таковым, потому что его предмет—человек». Продолжая традиции Бальзака, романисты «составляют конкуренцию актам гражданского состояния», продолжая традиции Золя—дают слово представителям разных социальных классов. В1933 году молодой писатель Андре Мальро получил Гонкуровскую премию за роман, в котором самое потрясающее—название: «Удел человеческий». «Улисс», написанный в 1922 году и переведенный на французский язык в 1929-м, объявлен «нечитабельным», потому что читатель не находит в нем психологически типичного «персонажа». В этой толстой книге действуют персонажи, зацикленные на себе, все их действия бесцельны, что видно из заключительного монолога Молли. У героя романа «Процесс» нет фамилии, лишь буква К, и он лишен психологии. После войны Сэмюэл Беккет, Натали Саррот, Ален Роб-Грийе отказывают писателю в праве наделять персонажа «психологией» и доверять ему некий «месседж». «Герой романа» определяется прежде всего функцией в тексте. Андре Жид уже подал пример в «Топях», антиромане, истории одной идеи, проекта книги, показав, что «история произведения и его зарождение могут оказаться интереснее, чем само произведение».
Шли годы... Встревоженный неуверенностью в своей идентичности, человек 1980-х годов требует, чтобы персонажи
книг были представлены в мельчайших деталях. В 1984 году Маргерит Дюрас получила Гонкуровскую премию за отчасти автобиографического «Любовника», где если не прямо, то по крайней мере намеками дается вся информация о неврозах героини и ее матери.
Секрет в психоанализе
В трактате «Недовольство культурой» (1929) Фрейд писал: «Культура в значительной мере базируется на принципе отказа от инстинктивных импульсов <...>, что обусловливает неудовлетворение (подавленность, сдержанность, какой-то иной механизм) мощных инстинктов. Этот „культурный аскетизм“ управляет обширной областью отношений между людьми <...>. Нелегко понять, каким образом можно отказаться от удовлетворения инстинкта <...>. В условиях цивилизации этого можно достичь лишь единственным способом: постоянно укрепляя чувство вины <...>. Мы вправе выдвинуть идею, что общество тоже создает „сверх-Я“, влияние которого определяет культурное развитие»*.
* Перевод с французского наш. В переводе А. М. Руткевича с немецкого оригинала соответствующее место читается так: «Теперь мы видим, в каком отношении находится отказ от удовлетворения первичных позывов к сознанию вины. Правда, первоначально этот отказ был следствием страха перед внешним авторитетом; человек отказывался от удовлетворения, чтобы не потерять его любовь. Как только человек совершает акт отказа, он с этим авторитетом как бы расквитывается, и у него не должно остаться никакого чувства вины. Иначе обстоит дело в случае страха перед „сверх-Я“. Тут отказ от удовлетворения первичных позывов недостаточен, желание ведь остается, и это от „сверх-Я“ скрыть нельзя. Поэтому, несмотря на отказ, чувство вины остается, и в этом состоит большой психоэкономический недостаток создания „сверх-Я“ или, иначе говоря, формирования совести. Отказ от удовлетворения первичных позывов больше не оказывает полного освобождающего действия; добродетельное поведение не вознаграждается больше гарантией любви: угроза внешнего несчастья—утери любви и наказания со стороны внешнего авторитета—сменилась длительным внутренним несчастьем, напряженным состоянием сознания вины».
Цель психоанализа—не столько вылечить, сколько извлечь из глубин подсознания секрет, о котором и сам индивид не догадывается. Речь идет не о том, чтобы раскрыть его тщательно скрываемую тайну, но о том, чтобы раскрыть эту тайну ему самому. Нужно быть очень самонадеянным, чтобы решиться в двух словах рассказать о психоанализе. Еще до того, как психоанализ вызвал контрнаступление сексологов, о котором речь пойдет ниже, он возмущал, вдохновлял, захватывал все средства выражения (и это было нормально, потому что в основе психоанализа—слово, произнесенное и услышанное). Рискнем признать, что мы видим в психоанализе мягкую медицину, которая не может лечить психозы, но способна помочь невротикам, страданий которых не облегчают медикаменты.