История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века
Шрифт:
— Надо же было как-то с этим кончать, — оправдывает Огромный.
Несколько протестантов, присутствующих на балу, возмущаются, но Берю уверяет их, что он остался бы при своём мнении, даже если бы вместо гугенотов она бы выпустила кишки католикам. Он считает, что, прежде всего, должен быть порядок. А для этого все средства хороши.
— В первые дни регентства, — говорю я, — у мамаши Медичи были добрые намерения. Она пыталась привлечь на свою сторону Мишеля де Лопиталь, ровного и терпимого человека. Но две большие семьи разрывали страну на части: Гизы, заклятые католики, и Бурбоны-Вандомы, ярые протестанты. И те и другие подливали масла в огонь. Это объясняет частые пожары, от которых страдала
— С таким сыном, как Генрих Третий, — говорит Толстяк, — педалей ей было не занимать!
Все горячо обсуждают услышанное, кроме наших дежурных Генрихов Третьих, которые решили не высовываться после выходки Ужасного.
— Вот она-то и подговорила своего сына Карла Девятого нажать на кнопку святого Варфоломея. Когда нужно сделать какую-нибудь пакость и есть сообщник, она может показаться уже не такой пакостной, хотя бы и на мгновение. Карл Девятый сказал ОК. И резня началась. Сначала убрали адмирала де Колиньи, одного из предводителей гугенотов. Затем жажда убийства охватила солдат и народ Парижа. Такая фиеста — всё равно что твист: это заразительно. Ничто так не опьяняет, как запах крови. Наутро насчитали две тысячи трупов.
— Вот это да! Небольшая Хиросима в своём роде, — одобряет Берюрье. — Представляю себе резню!
— Но к ним добавилась ещё одна жертва, две тысячи первая.
— И кто же?
— Король. Бедного Шарло добили угрызения совести. Он, правда, пытался гнать веселуху, вот только если твоя совесть не отличается «персиловой» белизной, это сказывается на здоровье. Две тысячи смертей на твоих плечах, от такого груза подгибаются ноги, Толстяк. Король протянул ещё несколько лет и затем отправился к своему братишке в ту страну, где короны превращаются в нимбы.
— Ты меня смешишь со своими угрызениями совести, — говорит Толстяк. — Просто в этой семье лопались прокладки в головке цилиндров, вот и всё! И что, Карла Девятого тоже лечил доктор Амбруаз Паре?
— Тоже, как и его отца, и брата!
Толстяк встряхивает своей головой уставшего интеллектуала.
— Уж лучше бы они обратились к целителям. Голубиный-помёт-с-паутиной, конечно, не антибиотик, зато лучше дурного скальпеля.
Мы делаем перерыв-на-шампанское. Молодёжь комментирует исторические факты, о которых им было поведано. Прыщавый затаил на меня злобу и теперь делает попытку скомкать мне конец династии Валуа со своими пояснениями о Генрихе Третьем, но его никто не слушает. Нужно, чтобы говорил я, иначе пропадает весь шарм. Одна и та же песня, спетая Азнавуром и вашей консьержкой, это разные вещи, не так ли? Особенно, если у вашей консьержки красивый голос, и ведь песня-то одна и та же!
Старый, поеденный молью Генрих Четвёртый тихо спрашивает меня, успеет ли он сходить в туалет, перед тем как наступит его черёд. Я прикидываю в уме. Генрих Третий заслуживает того, чтобы о нём было сказано больше. Ибо этот миньон отметил своё правление.
— Идите, — говорю я строго, — но не исчезайте на века и, если вы там встретите Равайяка [123] , сделайте вид, что не знаете его!
Через несколько минут группа вырастает вновь, словно пчелиный рой на ветке дерева. Графиня Скатолович сама находит сравнение. Она добавляет своим певучим и в то же время гремучим голосом:
123
Франсуа Равайяк — фанатик-католик, убивший короля Генриха Четвёртого. Казнён четвертованием. — Прим. пер.
— Мон шер-р-р-р ами, вы как пчеломатка в этом
Сравнение вызывает смех у Берю.
— Послушайте, мамаша, — обращается он к ней, — не стоит называть комиссара маткой только потому, что он нам будет говорить про Генриха Третьего. Чтобы он — и стал двустволкой, это всё равно что божоле исчезло бы из продажи на винном рынке.
Небольшой антракт позволил всем, и даже каждому, подзарядить свой аккумулятор (или разрядить его по собственной нужде). Поэтому светящиеся и безмятежные лица повернулись к солнцу [124] .
124
Никогда не пренебрегайте трафаретными выражениями, даже если ваша скромность и пострадает. Когда вы что-то делаете с помпой (как говорит одна моя знакомая дама полусвета), читатель чувствует себя «как дома». — Прим. автора.
— Что ж, — говорю я, — этот жалкий и слабосильный Карл Девятый умирает после краткого правления, которое оставило в истории лишь мрачное воспоминание о резне, на которую его подначила мать. Его последними словами были слова сожаления. В ту минуту, когда он клал корону Франции на полку, ему мерещились жертвы святого Варфоломея. И все же он продолжает боготворить свою mother. Умирая, он произносит слово «мама». Так вот, эта старая злыдня Катрин, представляете, пользуется этим и вновь берёт на себя регентство.
— Она была чем-то вроде Бланки Кастаньетской, — замечает Толстяк. — Она исполняла обязанности, но выкидывала коники по пустякам и жрала в три горла.
— Точно, — соглашаюсь я.
— Эта старая карга, — продолжает мой товарищ, — если бы она не была королевой-матерью, занималась бы, наверное, продажей картин, ей-богу, она же была итальянкой!
— Возможно, Толстячок.
— В эпоху Возрождения, — заявляет субчик, чья образованность шагает гигантскими шагами, — картинная галерея была явно неплохим дельцем. Когда ты толкаешь Сен-Рафаэля, Титана, Фра-Дьяволо, Леона Завинчи и т. д., зашибить деньгу можно было играючи. Ты двигаешь холсты этих господ королям и Папам, не напрягаясь. Клиентура знатная, и она не торгуется, потому что платит налогоплательщик! В наши дни это, конечно, труднее, что бы там ни говорили. Надо сначала откопать настоящих художников и внушить публике, что они генитальные. И ещё надо разбираться с копировщиками. Пикассо тебе скопируют в момент, но попробуй сварганить Джоконду! Не хватит ни нервов, ни твоей коробочки с акварелью!
На этот раз ему аплодируют по-настоящему. Он этого заслуживает! Отдадим должное уму и здравому смыслу Берюрье. Он смакует овацию и властным жестом даёт знак продолжить повествование.
— Катрин де Медичи питала слабость к своему сыну Генриху. Она его называла «Мои глазоньки»! Поскольку вначале из-за очерёдности в семье ему не суждено было стать королём Франции, она подстроила дело так, чтобы его избрали королём Польши, пока трон был вакантным. Небольшой утешительный приз, одним словом! Когда какой-нибудь актёр остаётся не у дел в Париже, он начинает снимать фильмы в Риме.
— В общем, мамуля его баловала, — резюмирует Берю. — Заметь, Польшу ещё надо выдержать, особенно зимой.
— Во всяком случае, он стал королём, чего и желала старая Медичи. Но Генриха это не сильно вдохновляло, потому что он был безумно влюблён в Марию де Клев, принцессу Конде, и мысль о том, что с ней придётся расстаться…
— Стоп! — говорит Здоровый. — Надо бы подсветить. Генрих Третий, как всем это известно, и ты сам это сказал, был Санта-Лючия. А теперь ты говоришь, что он любил принцессу! Может быть, у неё были усы, у этой принцессы?