История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Итого двенадцать газет. А коль скоро у нас вечно была война, конца этому не предвиделось. Теперь можете себе представить, до какой степени униженности, отупения и невежества дошла очень скоро наша страна: ведь Бонапарт за все годы своего правления не дал ни сантима на народное образование и интересовался только лицеями и высшими школами для детей буржуазии и знати. Зато многие забытые люди выплыли из небытия на поверхность. Восторги, с какими бывшие придворные чины, прежние конюшие, камергеры, графы, виконты, придворные дамы, дворцовые лакеи, егеря и повара встретили появление человека, перед которым наконец они могли пресмыкаться, — не поддаются описанию. Давно им этого не хватало. Правда, это не был законный король — увы, нет! Более того: это был довольно-таки грубый человек, наглый солдат, но зато — властелин! И в его передних теснились подобострастные толпы: им хотелось кому-то служить, — ведь служить так сладко!
Бонапарту нравились такого рода люди. Он прекрасно их понимал и говорил, что старое дворянство всегда узнается по хорошим манерам: это-де передается из поколения в поколение, от отца к сыну. Жаль только, что происходило это не в Тюильри, а ему бы так хотелось принимать их в Тюильри.
А тем временем, поскольку любовь к родине поможет быть всецело перенесена на одного человека и надо поощрять тех, кто ступил на правильный путь, чем-то выделить их из остальной массы, консулы республики постановили награждать особо отличившихся: 1) гренадер и солдат — ружьями с серебряной инкрустацией; 2) барабанщиков — почетными палочками, отделанными серебром; 3) солдат конных полков — почетными мушкетами с серебряной инкрустацией; 4) трубачей — почетными серебряными трубами; 5) канониров-наводчиков, особо отличившихся в сражениях, — золотыми гранатами, прикрепляемыми к обшлагам мундира. Всем, получившим одну из этих наград, кроме того, выдавалась прибавка по пять сантимов в день.
Словом, за все своя плата — совсем как в нашей лавке: фунт сахара — столько-то; унция корицы — столько-то; литр уксуса — столько-то; самопожертвование солдата — столько-то!., лейтенанта — столько-то!., капитана — столько-то!.. Ты рисковал жизнью, — получай, и мы в расчете! А твоя преданность, твое самопожертвование, — можешь мне об этом не говорить. Все, что продается и покупается, — это товар. А слава? Слава побоку! Слава — она существовала при республике, когда Журданы, Гоши, Клеберы, Марсо и тысячи других жертвовали всем ради свободы, равенства и братства, — да, слава тогда была единственной их наградой; они не жаждали ни чинов, ни орденов, ни денежных вознаграждений, ни подарков! А всякий раз, как я слышу, что слава принесла кому-то большую выгоду, мне хочется предложить нашему муниципальному совету воздвигнуть мне памятник на плацу в Пфальцбурге за то, что я пятнадцать лет снабжал моих соотечественников (за звонкую монету) перцем, имбирем, гвоздикой и прочными колониальными товарами. Люди платили мне за это — что правда, то правда; и бакалейщиком я сделался ради собственной выгоды — это тоже правда; но коль скоро военный получает такую же выгоду, как и бакалейщик, а то и большую, — мне думается, Мишелю Бастьену, первому бакалейщику в коммуне, можно было бы воздвигнуть статую рядом с Жоржем Мутоном [225] .
225
Жорж Мутон (1770–1838) — в 1792 году ушел в армию добровольцем. В 1805 году — генерал, адъютант Наполеона, отличился в сражении под Фридландом (1807), а также на острове Лобо (1809), после чего получил титул графа Лобо. В битве под Лейпцигом (1813) взят в плен и интернирован в Венгрии (до 1814 г). Ранен и взят в плен при Ватерлоо. Возвратился во Францию в 1818 году.
Все это, конечно, шутки: слава приходит вместе с самопожертвованием! А Бонапарт не очень-то рассчитывал на самопожертвование, ибо он расписывал своим солдатам только выгоду: «Солдаты, я поведу вас в самые плодородные равнины мира!» — «Солдаты, по возвращении из этой экспедиции у каждого из вас будет, на что купить шесть арпанов земли!» Теперь им уже не было нужды что-либо покупать: они находились на самых плодородных равнинах мира — во Франции! А Франция богата и хлебом, и сеном, и фруктами, и добрым вином, и всякого рода продуктами, а особенно — рекрутами. Они-то и получили теперь все права, которые потерял народ.
Обыграв нас, Бонапарт собирался теперь обыграть всю Европу и посадить на трон своих братцев, а нация должна была поставить ему фишки для этой игры. Но коль скоро он обещал стране мир и благодаря этому обещанию дважды сумел возвыситься, он написал английскому королю Георгу III весьма развязное послание, в котором утверждал, что англичане и французы прекрасно могли бы столковаться между собой, что это было бы в интересах обеих стран — их торговли, благосостояния и счастья граждан и что он обращается непосредственно к королю, минуя его министров, советников и обе его палаты, ибо дела такого рода куда лучше решать между друзьями, за понюшкой табаку.
Говорят, что король Георг был до глубины души оскорблен тем, что какой-то корсиканский дворянчик осмелился похлопать его по плечу, — вернее: он положительно кипел от гнева. Его премьер-министр Питт, который уже причинил нам столько зла, снабдив деньгами две первые коалиции и высадив на наши берега целые армии, сразу понял, что Бонапарт только для виду обещает французам мир, сам же хочет продолжения войны, а потому он ответил нотой, которая была расклеена повсюду, вплоть до самых глухих деревень. В этой ноте говорилось, что наша революция бросает вызов всему миру; что она «угрожает собственности, личной свободе, социальному порядку и свободе вероисповедания; что его величество Георг III не может питать доверия к нашим мирным договорам и нашим обещаниям; что ему нужны другие гарантии; что лучшей гарантией для него было бы восстановление на троне королевской династии, которая на протяжении стольких веков поддерживала благосостояние французского народа и обеспечивала ему почет и уважение за пределами страны; что восстановление династии тотчас же снимет все препятствия, мешающие мирным переговорам; что Франция вновь сможет тогда вступить в неоспоримое владение своими бывшими территориями, а все остальные народы Европы спокойно и мирно обретут безопасность, которой они вынуждены сейчас добиваться другими способами». И так далее и тому подобное.
Таким образом, король Георг и его премьер-министр считали существование нашей республики величайшей опасностью, какая только может угрожать всем дворянским семьям, принцам и королям, живущим за счет народов Европы. Они сказали себе:
«Либо эта республика погибнет, либо погибнем мы! Нельзя, чтобы одной страной правил народ, а другими — божьей милостью государи».
И это правда. Бонапарт прекрасно это понимал, и если бы короли пожелали принять его в свою семью, нашей республике очень скоро пришел бы конец, — зато наступил бы мир. Но ни король Георг, ни Франц II, ни император Павел не желали его знать. Таким образом война была неизбежна.
Республика отбила все атаки королей и протянула руку народам. О «Правах человека» узнал весь мир, вплоть до России, и тираны затрепетали. Я уверен, что в конце концов народы поняли бы и полюбили бы нашу республику. Наши последние победы, одержанные в такое время, когда лучшие наши войска и наши лучшие генералы находились в Египте, показали, что сил для борьбы у нас хватило бы еще на двадцать лет, а за эти двадцать лет дух свободы, справедливости и преданности роду человеческому завоевал бы новых сторонников.
Но после возвращения из Египта стремление к личной выгоде возобладало у Бонапарта над всем. Он жаждал занять место среди королей, и мы должны были ему это место добыть. А раз так — надо воевать. Только Бонапарт, будучи человеком необычайно проницательным, понимал, что борьба предстоит долгая, и решил тщательно все подготовить, навести везде порядок — не только в войсках, но и в стране, чтобы потом ни в чем не терпеть недостатка, получать все, что нужно, отовсюду — вплоть до самых жалких деревень, нигде не встречая препятствий и сопротивления, выкачивать из страны деньги, кровь, жизнь. Вот почему 28 плювиоза VIII года (11 февраля 1800 года) появилось у нас знаменитое новое территориальное устройство и возникли префектуры и супрефектуры, которыми так восхищались многие писатели, хотя отлично знали, что это никак не вяжется со справедливостью и свободой нашей страны.
До революции у нас были провинциальные собрания, на которые сходились священники и дворяне и решали все вопросы, связанные с нуждами провинции, а также с обложением налогами; позднее — во времена Учредительного собрания и Конвента — у нас были муниципальные собрания, избираемые всеми гражданами без исключения, которые и вершили дела коммуны; в главном же городе дистрикта собирались первичные собрания, на которых выбирали депутатов, судей, чиновников местного самоуправления и так далее. Всех устраивал такой порядок: каждый жил и принимал участие в делах своего кантона, своего города, своей деревни, департамента, всей страны. Неимущим гражданам выдавали даже пособие для того, чтобы они могли приехать на собрания дистрикта.