История одного крестьянина. Том 2

Эркман-Шатриан

Хор голосов. Нет, нет, мы этого не забудем!

Люсьен Бонапарт. Я требую, чтобы, прежде чем принять какие-либо меры, вы вызвали сюда генерала.

Множество голосов. Мы его не признаем.

Люсьен Бонапарт. Я не буду настаивать. Когда в этих стенах воцарится спокойствие и утихнет неподобающее волнение, а страсти умолкнут, вы воздадите должное тому, кто этого заслужил.

Хор голосов. К делу!.. К делу!..

Люсьен Бонапарт. Я вынужден отказаться от выступления, и, коль скоро меня здесь не слушают, я снимаю с себя знаки народного представительства.

И,

скинув с себя тогу депутата, Люсьен Бонапарт спускается с трибуны. В зал входит взвод гренадер из охраны Законодательного корпуса. Во главе — шагает офицер. Они подходят к трибуне, окружают Люсьена Бонапарта и выводят его из зала».

Все было разыграно, как по нотам: если хитростью и ложью не возьмешь, если люди не поддаются обману, — в ход пускается сила.

«Поднялся страшный шум, крики ярости и возмущения. На лестницах, ведущих в зал, послышалась мерная поступь солдат. Публика бросилась к окнам. Все депутаты вскочили с мест с криком: «Да здравствует республика!» Гренадеры, с ружьями наперевес, занимают храм закона. Во главе их — генерал Леклерк [223] .

Генерал Леклерк, возвысив голос, объявляет:

— Граждане представители, мы не отвечаем больше за безопасность Совета. Предлагаю вам разойтись.

Снова слышатся возгласы: «Да здравствует республика!» Какой-то офицер из охраны Законодательного корпуса поднимается на председательское возвышение.

223

Леклерк Шарль-Виктор-Эмманюэль (1772–1802) — французский генерал, участник наполеоновских войн, муж сестры Наполеона — Полины Бонапарт. В 1796 году участвовал в итальянском походе. Участник переворота 18 брюмера. Командовал французскими войсками, посланными на остров Сан-Доминго. Умер там от лихорадки.

— Представители! — восклицает он. — Разойдитесь! Генерал приказал.

Оглушительный шум не умолкает. Депутаты не расходятся. Тогда офицер командует: «Гренадеры, вперед!» Барабан бьет: «В атаку!» Отряд гренадер занимает середину зала. Генерал Леклерк отдает приказ очистить зал, и солдаты выполняют приказ под грохот барабанов, заглушающих крики возмущения и протесты депутатов».

Я знавал писателей, которые впоследствии воспели все это, а потом другие Бонапарты хватали их ночью, точно воров, и отправляли в тюрьму. Честно говоря, так им и надо. Когда народу внушают почтение и преклонение перед коварством и силой, когда люди не находят слов, чтобы поддержать честных и осудить преступников, — таких людей не жалко и проучить. Это укрепляет дух тех, кто считает, что справедливость вечна и что она торжествует подчас даже на этом свете.

Ну, а чем окончилось 19 брюмера, вам известно: большинство Совета старейшин пошло за Сийесом и приняло участие в заговоре. Члены этого Совета заседали в правом крыле дворца и тряслись от страха. В то утро, прежде чем явиться в Совет пятисот, Бонапарт произнес перед ними речь наподобие тех, какие он произносил перед своими солдатами. Он заявил, что существует заговор, что Совет пятисот хочет восстановить Конвент и эшафоты, что члены Директории Баррас и Мулен даже предлагали ему свергнуть правительство. У него потребовали доказательств, но доказательств у него не было. Он начал что-то лепетать, потом вспылил, повернулся к своим солдатам, стоявшим у двери, и воскликнул:

— Вы моя опора, доблестные мои солдаты… Я отсюда вижу ваши шапки и ваши штыки. Вы не отвернетесь от меня, храбрецы, — ведь я привел вас к победе…»

И так далее и тому подобное. Ах, как Совет старейшин, должно быть, раскаивался потом, что отдал оба Совета, да и всю нацию в руки этого подлеца! Но было уже поздно!

Пока

члены Совета пятисот, изгнанные из зала заседаний, спешили в Париж, чтобы, если удастся, поднять народ, двадцать пять или двадцать шесть предателей, оставшихся в Сен-Клу, собрались под вечер в зале и под председательством Люсьена Бонапарта, сообщника того, другого, приняли знаменитый декрет, которого все ожидали и которым Директория объявлялась распущенной; шестьдесят один депутат исключался из Совета пятисот; исполнительная власть вручалась Сийесу, Роже-Дюко и генералу Бонапарту, которые отныне именовались консулами; заседания Законодательного корпуса на три месяца прекращались, зато учреждались две законодательные комиссии по двадцать пять человек в каждой для наблюдения за порядком и для пересмотра конституции.

Совет старейшин, чьих заседаний никто не прерывал, само собой, одобрил эти меры, и поскольку народ, как и предвидел Шовель, не шелохнулся, ибо никак не был заинтересован в сохранении конституции III года, нация на шестнадцать лет попала в капкан. Она и до сих пор из него бы не выкарабкалась, если бы не немцы, англичане и русские! Да, надо набраться мужества и сказать: если бы вся Европа, которую Бонапарт грабил и разорял, не поднялась против него, наша несчастная страна и по сей день находилась бы во власти старой системы правления, которую на благо своему семейству восстановил Бонапарт, возродив былое духовенство, дворянство, майораты, привилегии и установив в стране жесточайший деспотизм.

Буржуа, обладай они здравым смыслом, должны были бы тогда понять, что изворотливость и эгоизм — не всегда хорошие помощники, а вот будь они посправедливее, поступи они с народом по-честному и дай ему права по конституции, у них были бы тысячи защитников. Но коль думаешь только о себе да о том, чтобы набить себе мошну, — тогда сам свое добро и защищай. Бонапарт, громогласно объявив, что он «пришел восстановить права народа» и вышвырнуть за дверь всех адвокатов, ясное дело, привлек на свою сторону народ. А как же иначе: всяк за себя, бог за всех! Буржуазия первая подала пример. Теперь этому примеру последовал народ.

Итак, нам предстояло на себе испытать, что значит, когда страной правит армия.

Глава шестнадцатая

Все генералы, находившиеся в Париже, так или иначе участвовали в перевороте. Моро дошел даже до такой низости, что сам стерег Гойе и Мулена, посаженных под стражу в Люксембургском дворце, — единственно честных членов Директории, которые не пожелали подать в отставку и возмущались всеми этими безобразиями.

На другой день Бонапарт со своей супругой покинул небольшой особняк на улице Победы и поселился в Люксембургском дворце. Консулы обратились с воззванием к нации, а Бонапарт — к армии. Солдатам выдали вина, они пели и кричали: «Да здравствует Бонапарт!» В Пфальцбурге к ним присоединился народ и за один этот день было выпито больше пива и съедено больше колбасы, чем за несколько месяцев. Патриоты не вмешивались: когда народ заодно с солдатами, лучше сидеть смирно. Гражданским и военным властям дали на этот счет указания, а когда живешь в таком маленьком городке, как наш, и мэр, и его помощники, и секретарь мэрии, и бригадир жандармов — всяк спешит потихоньку тебя предупредить. Вот и мы получили такие предупреждения, но папаша Шовель в них не нуждался: он хорошо знал Бонапарта.

В газетах полно было хвалебных статей, поздравлений, заверений в преданности. Даже Брюн, давний друг Дантона, которому он обязан был своими первыми шагами на пути к возвышению, победитель герцога Йоркского в Голландии, написал великому человеку письмо, полностью отдавая себя в его распоряжение. Массена молчал: он посеял — другой собирал за него урожай. Неблагодарность людская, должно быть, возмущала его. Бонапарт, не желая иметь Массена так близко от Парижа, во главе победителей под Цюрихом, назначил его командующим нашими войсками в Италии. Бернадотт, видя, что переворот удался, тоже помалкивал. Шампионне славил победу. Ожеро преклонялся перед Бонапартом.