История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Об эту пору мы получили еще два письма от Мареско, менее хвастливые, чем в 96-м году: при переходе через Треббию Лизбета потеряла почти все, что награбила в Риме и Неаполе, но для нас главное было то, что они живы.
Само собой, поражения наших войск в Италии болью отзывались у нас в душе, но куда больше волновало нас то, что надвигалось на нашу страну из Швейцарии и с берегов Рейна. После поражения Журдана при Штоккахе и отступлении его в Эльзас, Массена, командовавший теперь тремя армиями, не мог оставаться в Швейцарии на прежних позициях и вывел войска из Форарльберга, а поскольку эрцгерцог и генерал Готце наседали на него, мешая отступать, он дал им бой при Фрауенфельде, разбил их войска и тогда уже спокойно отступил за Линту и Лиммат.
Однако враг продолжал его преследовать. Массена дал два боя перед Цюрихом и, хотя вышел из них победителем, оставил город, чтобы занять более выгодную позицию на горе Альбис, за Цюрихским и Валленштадтским озерами. Тут, на нашу беду, против нас поднялись кантоны, они не желали ничего нам давать, к тому же страна была так разорена, что даже насильственными поборами дела было не поправить. Немцы же, стоявшие у самого герцогства Баденского, получали все оттуда.
Отступил и Лекурб: под напором превосходящих сил противника он оставил Сен-Готард и вынужден был спуститься вниз по течению Ройса. Нам же надо было содержать себя и содержать все эти войска. И. вот начались реквизиции: отбирали все — зерно, муку, фураж, скот. Поставщики шныряли по Эльзасу, Лотарингии, Вогезам, покупая что ни попало по любой цене, но расплачивались они бонами, ибо денег не хватало, а потому жители все прятали. Пшеница, которой шло по двести сорок фунтов на сетье, поднялась в цене с тридцати четырех до пятидесяти франков; рожь, которой шло сто шестьдесят фунтов на сетье, — с пятнадцати до тридцати; ячмень, которого шло двести фунтов на сетье, — с восемнадцати до тридцати пяти франков; фунт говядины поднялся с тринадцати до двадцати трех су; баранины — с четырнадцати до двадцати четырех и все остальное — солонина, сало, растительное масло, вино, пиво — соответственно. Стоимость ста вязанок обычного фуража весом в одиннадцать центнеров с пятидесяти франков поднялась до ста пятидесяти. Все эти цены значатся на переплете моей конторской книги: я записал их, ибо такого еще не бывало. А ведь мы находились очень далеко от Цюриха. Какие же, наверно, цены стояли там, вблизи от армий! Ибо прибавлялась и стоимость перевозки, и наценка на опасность, которой подвергались поставщики на дорогах, где рыскали разбойничьи шайки, а за Базелем стояли неприятельские войска, и плата конвойным, ибо каждый обоз сопровождали жандармы. Думается, цены там были выше на одну треть, а то и наполовину.
Будь я побогаче, не посмотрел бы я на Шовеля, считавшего всех поставщиков мошенниками, снарядил бы обоз-другой с мукой, — уж очень разбирала меня жажда наживы! — выбрал бы трех-четырех своих старых приятелей из Лачуг-у-Дубняка и из нашего города, заплатил бы им и доставили бы мы обоз до самого лагеря. Но у меня не было на руках такого количества денег, а боны, выпущенные Директорией, не внушали мне особого доверия.
Массена простоял на месте целых три месяца. Десятки курьеров ежедневно мчались туда и обратно. Никто ничего не понимал. Все в ту пору возмущались Массена, а особенно, когда узнали о страшном поражении при Нови, где погиб Жубер, и о том, что вторая русская армия под командованием Корсакова идет на подкрепление эрцгерцогу Карлу.
— Да что он хочет, чтоб весь мир ополчился против нас, — тогда, может, он двинется! — ворчали люди.
Но когда узнали, что Суворов грозится перейти через Сен-Готард, а Лекурб спешит занять прежнюю позицию, чтобы перерезать ему путь, — тут уж негодование против Массена достигло предела. Мудрецы уверяли, что это всего лишь угроза, хотя от такого варвара всего можно было ждать. Он еще ни разу не терпел поражения. У нас говорили, что это настоящий дикарь, что он спит в седле, честит своих солдат на чем свет стоит, а во время боя — шепчет молитвы. Чем больше в человеке варварского, тем большую власть он приобретает над себе подобными, а рубить с плеча, убивать, лезть через горы, сжигать целые деревни — для этого, по-моему, не требуется особого гения. На мой взгляд, изобретатель спичек в сто тысяч раз выше таких героев. Вот почему я считал, что Суворов может выполнить свою угрозу, и очень тревожился, ибо все аристократы ожидали этого дикаря точно мессию. Вот как обстояли дела, когда мы получили от моего старого товарища Жан-Батиста Сома нижеследующее письмо:
«Гражданину Мишелю Бастьену
Цюрих, 7 вандемьера VIII года Французской республики,
единой и неделимой.
Победа, дорогой Мишель, победа!.. Тяжело нам пришлось последнее время: целых три месяца голодали, три месяца не получали довольствия, под ногами было озеро, а за спиной — снега. Начался грабеж. Люди возмущались: «Ах, эта чертова Директория, шлет курьера за курьером с приказом идти в бой, а денег — так ни лиара!» Перед носом у нас стоял эрцгерцог, Елачич и Готце — с флангов, на подмогу им шел Корсаков и в тылу у нас восстание. Да, невесело нам было, Мишель, прямо скажем: что-то не хотелось смеяться. Зато теперь мы отыгрались: верховное существо помогло нам одолеть врагов, и теперь Суворов, этот святой Николай, с котомкой и фляжкой за спиною мчится к себе в Москву. Какая была битва! Как мы разгромили их! Даже земля дрожала!
Должен тебе сказать, что еще на прошлой неделе мы топтались у себя в лагере между Брюгге и Воллисгофеном и все спрашивали себя, когда же это кончится. С ледников уже по-осеннему потянуло холодком, и страсть как жрать хотелось. Австрияки сняли свои передовые посты с берегов озера, их сменили зеленые мундиры и остроконечные шапки: прибыл Корсаков, — сообщаем для сведения интересующихся! Массена, Сульт [218] , Мортье [219] и Ней [220] посылали разведывательные отряды в Цуг, Раппершвиль, Нефельс. А немецкие гусары выходили на Линту и Лиммат и кричали нам: «Ну, идите сюда оборванцы! Идите же, вшивое отродье!.. Что, духа не хватает? Эх вы, трусы!» Побелеешь, бывало, от злости, но отвечать им не разрешалось, даже стрелять и то было нельзя.
218
Сульт Никола-Жан (1769–1851) — французский генерал, маршал наполеоновской империи, герцог Далматинский, одержал ряд блестящих побед. В 1814 году признал Людовика XVIII, но во время Ста дней снова примкнул к Наполеону. Был начальником главного штаба в сражении при Ватерлоо. В 1816 году был выслан из Франции, в 1819 году возвратился. После июльской революции 1830 года — военный министр. В ноябре 1831 года подавил восстание рабочих в Лионе. В 1832, 1839 и 1840–1847 годах являлся председателем Совета министров. В 1847 году получил титул главного маршала Франции.
219
Мортье Эдуар-Адольф-Казимир-Жозеф (1768–1835) — французский военный деятель. Начал службу капитаном отряда добровольцев Северного департамента. В 1799 году был произведен в генералы. В 1804 году получил звание маршала, в 1807 году — титул герцога Тревизского. В 1814 году перешел на сторону Бурбонов. В 1816 году избран членом палаты депутатов. С ноября 1834 по март 1835 года был военным министром и главой кабинета. Погиб 28 июня 1835 года во время покушения на короля Луи-Филиппа.
220
Ней Мишель (1769–1815) — видный французский военный деятель. В 1788 году начал службу солдатом, в 1796 году произведен в генералы. С 1804 года маршал. Участник почти всех наполеоновских войн. В 1814 году перешел на службу к правительству Реставрации. Во время Ста дней стал на сторону Наполеона. Участвовал в битве при Ватерлоо. По приговору палаты пэров был расстрелян (7 декабря 1815 г.).
Но скоро все переменилось. Прискакали курьеры из Урсерена и Альторфа с донесением: Суворов двинулся в обход наших войск, — победитель при Кассано, при Треббии, при Нови переходит через Сен-Готард. Гюдену [221] с горсткой солдат не удается остановить этого поглотителя безбожников; и Лекурб спешит на защиту Чертова моста.
В тот день, Мишель, ей-богу, я решил, что пришел конец республике, и мы преданы. Но наш итальянец только делал вид, будто спит; на самом деле он как кошка: глаза закрыты, а уши все слышат. Он решил дождаться, пока эрцгерцог двинется на Филипсбург со своей пехотой и кавалерией, оставив русским только пушки, и вот 4 вандемьера в 4 часа утра к нам прискакал во весь опор командир нашего эскадрона Себастьен Фуа и привез приказ спуститься к Лиммату, реке, шириною с верхний Рейн, но только более быстрой. Она течет через Цюрих и до впадения в озеро называется Линта. Итак, мы стали спускаться галопом вниз по откосу — артиллеристы и понтонеры, вместе со своими понтонами, пушками, снарядами, канатами, кольями и гвоздями. Установили батарею напротив русских, которые стояли на том берегу и тотчас открыли по нас ураганный огонь. А нам надо было навести понтонный мост. При этом дно у реки — каменистое, колья и якоря скользят, не держатся, а огонь противника, хоть мы и поливали его картечью, все возрастал. Понтонеры пали духом. Тогда Дедон, командир артиллерийской бригады, из наших — лотарингец, сам спустился к ним, чтобы ободрить их и помочь. Через час, когда уже начало светать, мост наконец навели, хотя его трижды разбивали вражеские ядра, и по нему побежали наши войска. В девять часов утра на том берегу было уже десять тысяч наших солдат. И завязался бой. Шел он на протяжении пяти или шести лье, ибо пока мы переправлялись через Лиммат ниже Цюриха, Сульт переправился через Линту выше, между двумя озерами. В авангарде плыло двести солдат с саблями в зубах. Они вырезали вражеские посты. Тут на место сражения прибыл Готце и был сразу же убит.
221
Гюден Сезар-Шарль-Этьен (1768–1812) — французский генерал, участник наполеоновских войн. Был смертельно ранен в России в 1812 году.
Ну, должен тебе сказать, Мишель, сколько мы с тобой слыхали канонад в Вандее, даже канонада под Ле-Маном ни в какое сравнение не идет с этой. Горы и те дрожали. В двух шагах не слышно было слов команды, а когда в просветах дымовой завесы появлялось озеро, оно все, точно котел, кипело от разрывов ядер и картечи. К вечеру мы овладели лишь Цюрихбергом, что на правом берегу Лиммата. Русские, которых мы заставили укрыться в городе, спешно строили там укрепления. Люди эти совсем на нас не похожи: с широкими прямыми лбами и маленькими глазками, курносые, толстогубые.
В бою они стоят насмерть: их можно всех перебить, но заставить отступить — невозможно. И мы намеренно уничтожали их — пробивали бреши в их линиях и уничтожали. На другой день в Цюрихе была такая же резня, как в Ле-Мане.
Глупые эти люди вздумали удрать через одни городские ворота, пока мы осаждали другие. Во главе их шла пехота: Корсаков решил оставить кавалерию в городе.
Две наши дивизии с заряженными пушками ждали русских в самом узком месте прохода. Русская пехота, оглашая воздух дикими воплями, которые слышны были на обоих озерах, сумела все-таки прорваться, несмотря на наши ядра и картечь, а кавалерия, артиллерия, их казна и обоз остались в наших руках. При этом мы изрубили целый корпус Конде: эти господа стали было просить пощады, но мы отвечали им штыком. Между нами не может быть перемирия и не может быть речи о милосердии: победа или смерть! Другого выбора нет. Правда, кое-кому из них удалось спастись. Город наполовину разрушен — еще бы: ведь из него стреляли по нашим парламентерам. Русские, которые валяются вокруг нашего бивака, и на людей-то не похожи — огромные, толстые. И если уж австрийские гусары говорили, что мы обовшивели, то что же они должны были думать про своих друзей?
Вот, Мишель, кого выпускают на нас, чтобы вернуть нам нашего доброго короля и уничтожить свободу. Одержат ли люди верх над зверьми? В этом весь вопрос.
Наша бригада со вчерашнего дня стоит на позиции. Батарея потеряла двух лейтенантов, и Себастьен Фуа предложил повысить меня в чине. Думаю, что меня произведут, но мне как-то все равно: ведь по возрасту я уже имею право на отставку вчистую и, лишь только кампания кончится, намерен вернуться в деревню, — если, конечно, родине не будет ничего угрожать.