История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Заражать своих детей мог лишь тот, у кого сердце жесткое. Нашим детям было тогда три и четыре годика, и я предпочитал положиться на милость божию, авось пронесет, ибо доводы Шовеля не казались мне такими уж бесспорными.
Тут, как я уже вам говорил, приехал к нам из Парижа доктор Шван. Да проживи я двести лет, никогда не забуду, как он рассказывал про новое открытие, сделанное в Англии, — про прививку «коровьей оспы». Он объяснил, что это — такие выжимки из коровьего вымени; детям делают укол, вводят в тело жидкость, и она спасает от болезни. Обнаружил это один английский доктор по фамилии Дженнер, который вот уже пятнадцать лет делает прививки; он проверил свое открытие на множестве народу — все подтвердилось. Да и вообще те, кто находится при коровах, — женщины, которые доят их, ухаживают за ними, — вечно ходят с нарывами на руках, но оспой никогда не болеют.
Сердце мое переполняло желание поверить ему. Я смотрел на наших детей и думал:
«Ах, если б это было правдой!.. Ах, если бы это в самом деле было так!.. Тогда, мои детки, вы на всю жизнь остались бы такими, как сейчас, и сохранили бы свои розовые щечки, ясные голубые глазки, пухлые губки и нежную кожу!»
Маргарита смотрела на меня, и по лицу ее я видел, что она думает о том же.
А Шовель все расспрашивал нашего гостя: ему хотелось знать поподробнее. Шван, любивший поговорить, как все старые ученые, охотно рассказывал об открытии: он читал обо всех проделанных опытах, просмотрел все описания, все свидетельства, — словом, он считал, что это дело верное. Тут вдруг Шовель воскликнул:
— А ведь я знаю эту болезнь у скота — она совсем не опасна. Я наблюдал ее не раз на вогезских фермах, там, где скотный двор находится у реки, в сыром месте. На теле у коровы выступают такие большие белые нарывы.
— Совершенно верно, — сказал Шван и принялся описывать эти нарывы, так что под конец Шовель снова воскликнул:
— Вот, вот! И жидкость в них прозрачная, как вода. Ей богу, если б у меня не было оспы, после всего, что ты, Шван, мне рассказал, после всех этих опытов и стольких подтверждений, я немедля привил бы себе коровью оспу.
— И я тоже, — сказала Маргарита.
Я тоже сказал, что верю в эти прививки, но у нас в семье все переболели оспой: меня она изрядно пометила, у Маргариты осталось несколько пятнышек, а вот Шовель и Шван стали совсем рябые.
Все мы, конечно, подумали о детях, но ни у кого не поворачивался язык заговорить о них; начал этот разговор Шван: он сказал, что у его дочери трое детей и, как только он приедет в Страсбург, он сам сделает им прививки, ибо жидкость, образующаяся при коровьей оспе, и есть вакцина.
— Если ты даешь мне слово патриота, что сделаешь это, — воскликнул Шовель, — я и нашим привью оспу и всем, кого ни встречу.
Шван поклялся, что сделает внукам прививку, и сказал, что ручается за успех, но сначала надо найти вакцину. Он уехал часов около пяти на почтовой карете и пообещал нам заняться прививками и сообщить о результатах.
Не успел он уехать, как нас охватило беспокойство и страх; очень уж нам не терпелось поскорее получить от него весточку. Каждый вечер мы снова и снова возвращались к разговору об этом, но когда прошло месяца полтора, а от него все не было ни слуху ни духу, мы решили, что на этом все и кончилось. По мнению Шовеля, Шван, видно, обнаружил, что коровья оспа тут ни при чем, и я был даже рад, что мы не сделали прививки нашим детям: в таких случаях всегда хочется, чтобы испытанию подвергся кто-то другой, а не ты сам и не твои близкие.
Но вот в феврале 1799 года у нас началась страшнейшая эпидемия оспы. Из окрестных деревень то и дело доносился колокольный звон: болезнь подступала все ближе и ближе — из Вехема она перекинулась в Миттельброн, из Миттельброна — в Ликсгейм. Однажды утром в лавку к нам явился Жан Боном, муж Кристины Летюмье, моей кумы. Он был без шапки, без галстука, еле живой от горя.
— Жена моя и дети погибли! — воскликнул он и заплакал.
У Бонома было двое хорошеньких шалунов, которые в рыночные дни играли с нашими детишками. А славная Кристина до сих пор тепло относилась ко мне: она частенько вспоминала, как мы с ней танцевали вальсы в Лютцельбурге, как она приходила утром к нам в кузницу, засучив рукава блузки, качала воду из водокачки и говорила мне своим нежным голоском:
— Здравствуйте, господин Мишель.
А потом она вышла замуж, и я был ее шафером и кавалером Маргариты. И наши дети тоже дружили. Старший ее сынишка, маленький Жан, толстенький мальчуган, с пухлыми щечками, кудрявый, как барашек, бывало, поцелует мою маленькую Аннету и, закатив большие голубые глаза, скажет:
— Вот она, моя женушка! Никакой другой не хочу.
Очень это было смешно.
Теперь можете себе представить, как мы расстроились: ведь это были наши самые старые друзья и первые клиенты, почти как своя семья. Я попытался приободрить несчастного Бонома, говорил ему, что все образуется, что никогда не надо терять надежду. Но он уже не в силах был с собой совладать и только все твердил:
— Ах, Мишель, Мишель! Если бы ты их видел!.. Они такие красные, точно их на вертеле поджарили, просто узнать нельзя. Кристина ходила за ними, а вот теперь и она слегла. Боже мой, боже мой! Хоть бы мне тоже умереть.
Он побежал к аптекарю Триболену, а оттуда — обратно к себе. Через два дня стало известно, что дети умерли, а у матери оспа в самой тяжелой форме.
После похорон папаша Летюмье приехал в город: казалось, он совсем ума лишился. Был он трезвенником, а тут отправился в харчевню «Гнедая лошадь», напился там белого вина и принялся кричать страшным голосом, так что даже нам было слышно:
— Нет его, вашего верховного существа!.. Вообще ничего нет, ничего! У всяких мерзавцев живут дети, а у нас мрут.
Потом он пришел к нам и, стеная, обнял Шовеля. Вот что делала эта болезнь: никого не щадила и могла явиться к тебе, будь тебе даже сто лет, если ты не болел ею.
Теперь сами понимаете, в каком мы были отчаянье оттого, что Шван ничего не писал нам про прививки. Отчаянье наше все возрастало, ибо болезнь приближалась к Пфальцбургу. Дело шло уже к весне. И вот однажды утром, выходя из дому с сундучком Шовеля, — я как раз собрался ехать в Страсбург, чтобы подвести расчеты с Симони, — я столкнулся на пороге с доктором Шваном и двумя другими почтенными господами, которые с улыбкой поздоровались со мной. Шовель, услышав голос своего старинного приятеля, тотчас вышел из читальни.
— Ну так вот, — сказал Шван. — Я проделал опыт на своих внуках. А вашим прививать будем?
— Где же коровья оспа? — спросил Шовель.
— Вот здесь, в моем чемодане!
И он показал нам склянку с еще свежей вакциной. Мы так и онемели. Вокруг нас стояли покупатели и с удивлением смотрели на все это.
Всем скопом мы вошли в читальню. Два других приезжих тоже оказались докторами. Они рассказали нам, как после прививки на теле появляются нарывы, как они лопаются, потом подсыхают, — температура при этом бывает совсем невысокая, и дети Швана после прививки чувствуют себя уже хорошо. Все у них протекало именно так, как описал английский врач Дженнер. И тем не менее ни у меня, ни у Маргариты не хватало духу сказать доктору Швану, что мы согласны. Мы, наверно, так и не решились бы, если бы не Шовель, который вдруг воскликнул: