История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
— Ну, этот — вылитый гражданин Шовель. Я бы признала его из тысячи. А дочурка, по-моему, похожа на тетушку Лизбету — такая же светленькая, большая и сильная. Ах вы, ангелочки вы этакие!
Очень нам было приятно это слышать. Потом мы вернулись в читальню. Слух о приезде Лизбеты уже разнесся по городу, и к нам потянулись друзья и знакомые. Всякого нового пришельца-патриота, молодого или старого, Лизбета встречала как старого друга, на «ты»:
— Э, да, никак, это Коллен! Как идут дела, Коллен?
— Смотри-ка, да это же папаша Рафаэль!
Подобная бесцеремонность их, конечно, удивляла, но, видя, какая она шикарная дама, все решили, что, наверно, она имеет право так себя держать.
Обед, за которым было выпито несколько бутылок доброго вина, прошел очень весело. Лизбета рассказывала нам о своих богатых трофеях в Павии, Пиаченце, Милане, Вероне, Венеции. Она хохотала, описывая, какие лица были у тех, кого грабили.
— Черт возьми, гражданка Лизбета, — заметил Шовель, — так значит, вы вели грабительскую войну…
— Да бросьте вы! — возразила она. — Это же все были попы и аристократы! Неужто жалеть таких людей? Да будь на то их воля, они бы всех нас отправили на тот свет, мерзавцы! Стоит повернуться к ним спиной, как они у нас в тылу поднимают восстание… Вот гнусные выродки!.. Правда, мы расстреляли немало монахов, капуцинов… Как возьмем в плен — сразу на расстрел… У Бонапарта это железное правило. Никаких рассуждений. «Раз тебя схватили с повстанцами, дело ясное: отряд в восемь человек, к стенке и — прощай!» Знаете, это быстро приводило их в чувство, гражданин Шовель, и воинственного пыла как не бывало.
— Ну еще бы, все шло гладко, точно по нотам.
— Я думаю, — рассмеялась Лизбета. — А у меня, знаете ли (и она сделала вид, будто хватает что-то и рассовывает по карманам), были карманы до пят. Иной раз Мареско вроде бы рассердится да как крикнет: «Ах ты, мародерка ты этакая! Вот велю расстрелять тебя перед всей ротой для острастки!» Но тут все расхохочутся, и он рассмеется со всеми. Подумайте сами, неужто надо было ждать, пока прибудут фургоны комиссаров, генералов и полковников? Да разве мы не рисковали своей шкурой так же, как они?
— Конечно, — соглашался Шовель, — но ведь добро-то народное…
— Народное?.. Вот глупости!.. Народное добро все разошлось по карманам реквизитчиков. К тому же знамена, картины, миллионы — все это пошло Директории от имени командующего. Вы видели списки?
— Да, видели.
— Так вот, разве поход на Майнц, война в Вандее и в Голландии принесли нам хотя бы четверть всего этого?
После обеда и рюмочки вина Лизбета собрала все свои побрякушки и с Этьеном и Кассием отправилась в Лачуги-у-Дубняка. Мы с порога смотрели им вслед, а папаша Шовель заметил:
— Ну и мародерка!.. Эх, бедный ты мой Мишель, и семейка же у тебя!
Он, однако, улыбался, ибо Лизбета так просто и откровенно рассказывала о своих похождениях, что сразу видно было: она считает это справедливым и таким же естественным, как, скажем, выпить рюмочку водки. И даже похвалялась своими деяниями, как большою заслугой! Но самое смешное, что все дамы нашего города, которые прекрасно знали, что Лизбета — дочь старика Бастьена из Лачуг-у-Дубняка, и помнили, как она, босая, чуть ли не в одной рубашке, бегала по большим дорогам, восторгались теперь ее платьями, шляпками, кольцами и манерами важной дамы. Прожила она у нас неделю и каждый день, утром и вечером, меняла туалеты: то наденет шелковое платье, то бархатное, и все — с отделкой по итальянской моде. Иные платья были такие жесткие, точно из картона — столько на них всего было нашито: наверняка она стащила их в какой-нибудь церкви или старинном замке, где хранились подвенечные платья со времен первых пап. А впрочем, кто ее знает!
Многие дамы, весьма почитаемые у нас в Пфальцбурге, при виде ее тихонько восклицали, обращаясь к соседке:
— Взгляните-ка!.. Нет, вы только взгляните!.. Ах, безобразница! До чего разоделась-то!..
И, нимало не смущаясь, они посылали слуг в «Город Базель» с просьбой, чтобы госпожа Мареско дала им поносить какое-нибудь украшение или драгоценность: ведь и им хотелось прослыть модницами. Лизбету приглашал к себе господин мэр, госпожа комендантша, — ей оказывали у нас прием почти как Бонапарту в Париже.
Да, немногие люди умеют соблюсти свое достоинство и не сгибаются в три погибели перед теми, кто преуспел! Мне было стыдно до ужаса. Зато дома, к нашему великому удовольствию, как только не издевалась над ними Лизбета!
— Везде одно и то же, — пожимая плечами, говорила она. — Утром, когда я хожу в своей будничной юбке, в старых туфлях, повязав голову красным платком, все говорят: «А вот идет бывшая маркитантка из тринадцатой легкой!», а вечером, как нацеплю всю эту мишуру, сразу говорят: «Госпожа капитанша!» Того и гляди, еще за бывшую примут. Но я головы не теряю: что днем, что вечером соображаю одинаково. Эх, до чего же глупы люди! Как они любят, чтобы им пыль пускали в глаза.
Пока Лизбета не уехала, отец каждый день приходил к нам обедать и играл с маленьким Кассием. Бедный старик был в полном умилении и со слезами на глазах поминутно повторял:
— Господь милостив к моим детям. Вот уж никогда не думал, что при моей-то нужде они будут так жить.
Он не мог налюбоваться на свою дочку. Каждое ее слово было для него непреложною истиной.
— Ах, — частенько восклицал он, — если б бабушка Анна и дедушка Матюрэн видели вас, они бы решили, что это дагсбургские помещики.
— Правильно, папаша Бастьен, — говорил Шовель, широко улыбаясь и протягивая ему понюшку табаку, — и всем этим мы обязаны революции: это она всех уравняла и смела разделявшие людей перегородки. Надо только, чтобы те, кто вчера платил оброк, не стали завтра взимать его. А те, на ком пытаются ездить, пусть сами себя защищают — это их кровное дело, мы-то выполнили свой долг.
Что же до моей матери, ее было не затащить к нам. Она ходила к Лизбете в «Город Базель», любовалась ее сокровищами и, воздев руки к небу, восклицала: