История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Вот и требуй себе выходной. Стучи кулаком, угрожай расчетом. Шоферов нет, никуда не денутся, уступят! — подзадоривала его Надя.
— Это ты мне мыслишку дельную подкинула, магарыч с меня будет!
Дня через два зашел ЧОС.
— Ты, Михайлова, по воскресеньям опять лошадь бери за хлебом.
— Это с какой радости? — притворилась возмущенной Надя.
— А ни с какой! Делай, как приказал! Зачеты получаешь за работу!
— Да что случилось, почему?
— Почему, почему, по кочану! Шофер твой разбухтелся. Положено выходной, говорит, и все тут.
— Ладно! — смиренно сказала Надя. — Только сани мне подготовьте. — А сама рада-радехонька. Мимо Клондайковых окон в новых пимах как приятно прогуляться!
В первое же воскресенье Надя отвела Ночку на конюшню, а следом пришел гражданин начальник режима.
— Ты что? Опять на лошади? — обрадовано спросил он.
— Только по выходным, когда ты дома и можешь слегка обнять меня, — сказала Надя, но и огорчилась, когда Клондайк равнодушно скользнул взглядом по ее ногам в роскошных пимах.
Кому пришлось встретить новый, 1953, год на Воркуте, наверное, запомнили удивительную зиму. За все время декабря 52-го января 53-го морозы не опускались ниже -30 °. Зечки горевали, что не было актированных дней, приходилось «вкалывать» без отдыха. Даже в Крещенье было сравнительно тепло. Ждали, что скажет метельный февраль, самый пуржистый месяц в Заполярье. Поговаривали, что климат Воркуты заметно изменился в связи с бесчисленными терриконами, что выросли, как грибы, по всей округе, некоторые из них горели гигантскими факелами, освещая по ночам тундру. Они-то, якобы, и задерживали холодные ветры с Ледовитого океана. Наде Новый 1953 год запомнился, как один из самых светлых и веселых дней, проведенных на Воркуте. В последнюю ночь декабря дежурил новый опер, «веселый армяшка» Арутюнов и Павиан. Павиан, уже не стесняясь, в открытую, навещал свою паненку. Горохов писал на него рапорты о «недостойном поведении», а Павиан, когда был вызван «наверх», сказал, что польская пани — его осведомительница. Опер; ничего не мог больше предпринять, как выгнать паненку на общие работы. Павиан быстро договорился с прорабом объекта, вольняшкой Пушковым — и прекрасная панн стала работать истопником в прорабской. Иногда, возвращаясь после репетиции, Надя видела, как из кабинета режимников выходила пани с заметным утолщением за пазухой. Оперу регулярно доносили, но что он мог поделать? Чины у них с Павианом одинаковые, оба капитаны. Попробуй поймай! Дверь у Павиана заперта, а что он делает там с пани? Бог весть! Читает ее донос или ласкает ее атласные, округлые коленки. Попробуй докажи! Но с опером шутки плохи, и судьба паненки уже была предрешена. Первый же этап — и прощай, Павиан! Однако пополнения не приходили, а значит, и дальних этапов не предвиделось. Черный Ужас был в отпуске, где-то далеко в санатории лечил свою больную печень. Опер Горохов болел (говорили, что молитвами зечек). На вахте дежурил полупьяный Козел. Не иначе, как со злым умыслом, Козла угостили с утра, потому что, когда Надя спросила у него свой пропуск, он послал ее матом, она засмеялась и не обиделась. Чего обижаться на дураков, тем более на пьяных. Валек попросил Надю отпустить его на 31-е декабря. Где-то в гостинице «Север», в ресторане, с компанией своих друзей он тоже встречал Новый год. Надя пошла на конюшню пораньше, надеясь, что хоть в этот день пекарня не подведет с хлебом. И верно, хлеб был готов, и вдобавок Надя получила кучу подарков от Фомки, от Мансура, и даже Толян, не имея ничего за душой, подарил Наде очень красивый крестик, сделанный из ручки зубной щетки, темно-алый, как кровь.
— Носи на шелковой нитке — на счастье, — сказал Толян, и Надя подставила ему щеку вместе с благодарностью.
После второй ездки она еще забежала в магазинчик и на последние остатки денег купила за восемь рублей банку крабов для Козы и сыр для Вали, а себе триста граммов душистой колбасы. Выходя из конюшни, она увидела Клондайка, он спешил ей навстречу. Остановиться и поговорить им было нельзя, и, поравнявшись, она быстро спросила:
— Придешь на концерт?
— Обязательно постараюсь!
Клондайк уже больше месяца работал в городе и возвращался не с 5-ти часовым автобусом, как надеялся, а с 7-ми. Работы было очень много, как он сказал Наде, когда она спросила, чем он там занимается.
— Много? А чего делаешь? Бумажки перекладываешь или чернильные точки пускаешь?
— Да вроде этого! — отговорился Клондайк.
Пользуясь случаем, что вахтер, не имея четких указаний по режиму, пропускал всех без разбору на концерт, вечером пришло столько вольняшек, что зечкам пришлось сидеть рядом с ними на одних скамейках, что было вовсе «не положено», а жены бросали рассерженные взгляды на крепостных красавиц (тщательно отмытых и принаряженных, хоть и с номерами), негодуя, почему зечкам разрешали красить губы. Мымра из казенных денег КВЧ купила Наде для сцены материал на платье: самую дешевую ткань, какую ей позволял ее вкус и понятие о торжественном туалете. Корсетный атлас, видимо, предназначался для пошива бюстгальтеров, но Мымру прельстил цвет: ярко-розовый.
— Какой ужас! — расстроилась Надя.
— Ничего другого не было, — уверенно врала Мымра.
— Я же просила что-нибудь темное…
— Не было темного! Зачем тебе темное? — внезапно рассердилась Мымра. — И так, как кошка драная, а в темном совсем глиста будешь.
— Что вы! У Нади прекрасная фигура, — возразила Наташа и, желая утешить Надю, сказала: — Знаешь, атлас недурно выглядит со сцены… конечно, цвет сомнительный, но под ярким освещением он потеряется!
— Цвет ужасный! — не унималась Надя.
— Цвет, по-моему, очень шикарный и пойдет тебе! Правда? — обратилась Мымра к Елизавете Людвиговне.
Маевская наморщила лоб, что всегда служило предзнаменованием: она приготовилась сказать очередную хохму.
— Чудо! Цвет редкой красоты! В переводе с французского этот цвет носит название «цвет бедра испуганного поросенка», прошу не путать с другим оттенком, известным под названием «цвет бедра испуганной нимфы», что был в моде в начале прошлого столетия.
Когда же платье было готово и Надя надела его на генеральную репетицию, все бросились утешать ее.
— Это уже не поросенок, а кое-что! — сказала Елизавета Людвиговна. — Почти Ренуар.
— А знаешь, Надя, неплохо! Я думала, будет хуже, и идет тебе, — утешила Наташа.
— Замечательно! Я же говорила! — восторгалась Мымра.
— Чего замечательного? Молодит меня что ли?
— И молодит тоже, поскольку цвет для бэби, — сказала Алла.
— Срочно нужны цветы, и все будет в порядке, — посоветовала Наташа.
И опять выручила немка «из гардероба Евы Браун». За одну ночь были выкрашены старые дамские шелковые трусики, и Аннелизе смастерила золотую хризантему величиной с чайное блюдце. Медсестра Дуся одолжила «жемчужное» ожерелье. Из мыла и черного гуталина с сажей получилась неплохая тушь для ресниц, и Надя с удовольствием намазала свои ресницы. Елизавета Людвиговна, оглядев ее перед выходом на сцену, сказала:
— Как в лучших домах Парижа и Жмеринки. На такие ресницы можно поддеть не одного, а сразу двоих мужчин!
В первом отделении был веселый водевиль с Аллочкой Пироговой. Во втором Таня читала стихотворение, какое Надя не слышала, потому что в последний момент Мымра принесла «бриллиантовую» диадему из театра напрокат, и все были заняты, водружая ее на Надину голову. В этот раз она выбрала Булахова, веселый и радостный романс, и, когда она вышла на сцену в своем платье цвета «бедра испуганного поросенка», Павиан неприлично громко захлопал, а за ним и остальные.
«И нет в мире очей и темней и нежней, чем его», — запела она, игриво и томно поглядывая на Павиана. А в последнем куплете: «Мне его не любить, мне его позабыть, никогда…» — Павиан млел и улыбался и первым захлопал. После концерта Наташа задернула занавес — и, кто хотел, полез на сцену потанцевать. Надя танцевать совсем не умела, но в длинном платье ног не было видно и она тоже повертелась с Наташей.
— Танцевать ты не умеешь, — сказала Наташа? — я тебя обязательно научу. Уметь танцевать вальс и танго так же необходимо для каждой культурной девушки, как знание иностранных языков!