История похищения
Шрифт:
А вот братья Очоа рассуждали иначе и быстро согласились явиться с повинной. Это было расценено как раскол в верхушке картеля, хотя вообще-то переговоры начались еще в сентябре, когда вышел первый указ. Именно тогда известный антьокский сенатор попросил Рафаэля Пардо принять одного человека, имя которого заранее не называлось. Этим человеком оказалась Марта Ньевес Очоа; ее отважный шаг положил начало переговорам о том, чтобы три ее брата по очереди, с интервалом в месяц сдались властям. Так оно и получилось. Фабио-младший сдался 18 декабря, Хорхе Луис – 15 января, когда никто этого не ожидал, а 16 февраля подошел черед Хуана Давида. Спустя пять лет американские журналисты спросили Хорхе Луиса в тюрьме, зачем он сдался, и
Донья Нидия Кинтеро всегда доверяла своим предчувствиям и сразу поняла, насколько важно то, что братья Очоа решили подчиниться властям. Буквально через три дня после сдачи Фабио она поехала к нему вместе со своей дочерью Марией Викторией и внучкой Марией Каролиной, дочкой Дианы. В дом, где они остановились, пришли, как предписывалось местными традициями гостеприимства, пятеро членов семейства Очоа: мать братьев Марта Ньевес, их сестра и два молодых человека. Очоа отвезли гостей в тюрьму Итагуи, она находилась за высоким забором в конце улочки, поднимавшейся по склону горы и уже украшенной к Рождеству разноцветными бумажными гирляндами.
В камере их поджидал не только Фабио-младший, но и отец, дон Фабио Очоа, патриарх семейства, весивший сто пятьдесят килограммов. Чертами лица он даже в семьдесят лет напоминал ребенка. Дон Фабио разводил породистых колумбийских скакунов и был духовным наставником обширного семейства, мужчины которого отличались бесстрашием, а женщины – большой силой воли и железной хваткой. Старик любил председательствовать на семейных собраниях, восседая в кресле, похожем на трон, в своем вечном сомбреро, и торжественно руководя происходящим. Неспешная тягучая речь и народная мудрость, заключавшаяся в словах дона Фабио, прекрасно дополняли этот колоритный образ. Сидевший рядом сын, обычно живой и болтливый, не смел вставить ни слова, пока говорил отец.
Прежде всего дон Фабио похвалил Нидию за смелость и за то, что она готова горы свернуть, спасая Диану. Что же касается помощи в переговорах с Пабло Эскобаром, ответ был мастерски уклончив: он с огромным удовольствием сделает все, от него зависящее, однако вряд ли из этого выйдет что-либо путное. Под конец встречи Фабио-младший попросил Нидию объяснить президенту, как важно продлить срок сдачи властям. Она сказала, что будет лучше, если они сами обратятся в компетентные органы. Таким образом, Нидия дала понять, что не намерена выполнять роль связного. Фабио-младший это понял и на прощание, желая ее ободрить, вспомнил афоризм:
– Пока живу – надеюсь.
Когда Нидия вернулась в Боготу, Асусена передала ей письмо от Дианы, в котором та просила встретить Рождество с ее детьми. А Эро Бусс вызвал Нидию по телефону в Картахену, чтобы поговорить с глазу на глаз. Увидев, что немец после трех месяцев заточения находится в хорошем физическом и моральном состоянии, Нидия, переживавшая за здоровье дочери, немного успокоилась. Эро Бусс, правда, виделся с Дианой только в первую неделю после похищения, однако охранники и обслуга постоянно обменивались новостями, поэтому кое-что доходило и до заложников. Он знал, что здоровье Дианы в порядке. Единственной серьезной опасностью, которую никак не удавалось устранить, было силовое освобождение заложников.
– Вы не представляет, каково жить под дамокловым мечом, понимая, что тебя в любой момент могут убить, – сказал Эро Бусс. – И не только потому, что вдруг «придет
Он посоветовал Нидии любой ценой помешать силовому захвату и добиться поправки к указу, изменяющей сроки сдачи.
Вернувшись в Боготу, Нидия в тот же день поделилась своими тревогами с министром юстиции. А еще она пришла вместе с сыном, депутатом парламента Хулио Сесаром Турбаем Кинтеро, к министру обороны генералу Оскару Ботеро и слезно молила его от имени всех заложников воздержаться от силового захвата, а действовать только через секретные службы. Нидия все явственнее предчувствовала надвигающуюся трагедию, и ее силы были на исходе. У нее начало болеть сердце, она то и дело плакала. Громадным усилием воли Нидия пыталась взять себя в руки, однако плохие известия вновь и вновь выбивали ее из колеи. По радио передали, что Невыдаванцы грозятся привезти и бросить перед президентским дворцом тела убитых заложников, если сроки сдачи властям, определенные во втором указе, не будут изменены. Нидия в смертельном отчаянии позвонила президенту республики. Тот как раз проводил Совет безопасности, поэтому к телефону подошел Рафаэль Пардо.
– Молю вас, спросите президента и членов Совета безопасности, чего они добиваются! Неужели для изменения указа действительно нужно, чтобы им подбросили под дверь мешки с трупами заложников?!
В состоянии такой же экзальтации Нидия была и спустя несколько часов, когда ей наконец удалось лично попросить президента об изменении срока, определенного указом. До него уже дошли слухи, что Нидия жалуется на его равнодушие к чужой боли, и он постарался проявить больше терпения, более четко выразить свою позицию. Гавирия объяснил, что указ 3030 только-только принят и он не может его сразу поменять, нужно время, чтобы посмотреть, как он будет действовать. Но Нидия сочла, что президент просто себя оправдывает, на самом деле он упустил время, не принял должных мер.
– Изменить сроки нужно не только для сохранения жизни заложников, – возразила Нидия, устав от словоблудия. – Это единственное, чего не хватает террористам для явки с повинной. Измените срок, и они вернут Диану.
Гавирия не уступал. Он уже понял, что фиксированный срок сдачи торпедирует его политику в отношении наркодельцов, однако отказывался его менять, чтобы Невыдаванцы не добились своего путем похищения людей. На ближайшие дни, в обстановке полной неопределенности, был назначен созыв Конституционной Ассамблеи, и президент не мог допустить, чтобы правительство проявило слабость и даровало мафии амнистию.
– Ни убийство четверых кандидатов на пост президента, ни взятие людей в заложники, которое случалось раньше, не представляли реальной опасности для демократии, – позднее скажет Гавирия. – Опасность возникла тогда, когда возник соблазн подвести наркопреступников под амнистию, это породило множество слухов, и появился немалый риск, что амнистия произойдет.
А значит, у Конституционной Ассамблеи будет похищена совесть. Гавирия твердо и бесповоротно решил не допустить этого и в случае, если Ассамблея проголосует за амнистию, распустить ее.
Нидия уже давно уговаривала Турбая устроить какую-нибудь акцию в поддержку заложников, которая вызвала бы большой резонанс: организовать многотысячную демонстрацию перед президентским дворцом или мирную забастовку. А может, направить официальный протест в Организацию Объединенных Наций. Но доктор Турбай умерял ее порывы.
– Он всегда был такой, слишком ответственный и осмотрительный, – говорит Нидия. – Хотя я знаю, душа его разрывалась от боли.
Однако это знание не приносило ей облегчения, а лишь усиливало отчаяние. Тогда Нидия решила написать президенту личное письмо, «которое побудило бы его активизироваться хотя бы в том плане, в котором он считал необходимым действовать».