История похищения
Шрифт:
Марина, похоже, предчувствовала свою гибель с начала января. По необъяснимым причинам она вдруг решила гулять только в сопровождении охранника по прозвищу Монах, своего старого приятеля, который вновь заступил на дежурство в первые январские дни. После окончания телепередач они на час выходили во двор, а затем наступал черед Марухи и Беатрис, которые гуляли в сопровождении своих сторожей. Как-то вечером Марина вернулась страшно перепуганная и сказала, что видела человека в черной одежде и черной маске, он стоял у прачечной и смотрел на нее из темноты. Маруха и Беатрис решили, что это рецидив галлюцинаций, и не придали ее словам значения. Тем более что в тот же вечер их мнение подтвердилось: во дворе царила кромешная тьма, и никакого черного человека в темноте разглядеть было невозможно. Да и потом, овчарка наверняка бы насторожилась, появись во дворе кто-то чужой, она же лаяла даже на собственную тень. По мнению Монаха, Марине явился призрак, которого никто, кроме нее, не видел.
Однако через пару вечеров Марина опять пришла с прогулки в состоянии паники. Незнакомец в черном появился снова; он долго, пугающе пристально глядел на нее, совершенно не смущаясь тем, что она его заметила. На сей раз в отличие от предыдущего в небе сияла полная луна, и двор был хорошо освещен фантастически-зеленоватым светом. Марина рассказала все при Монахе, который пытался ее опровергнуть, но говорил так путано, что Маруха с Беатрис остались в недоумении. С той поры Марина больше не ходила гулять. А ее рассказы, в которых реальность тесно переплеталась с вымыслом, произвели такое впечатление на заложниц, что у Марухи тоже возникла галлюцинация: однажды ночью, открыв глаза, она при свете ночника увидела Монаха, который, как обычно, сидел на корточках, но его маска превратилась в череп. А когда Маруха сообразила, что уже совсем скоро, 23 января, годовщина смерти ее матери, это видение показалось ей особенно жутким.
В конце недели Марина слегла: застарелые боли в позвоночнике, о которых она, казалось бы, давно позабыла, вновь дали о себе знать. Ею опять, как в первые дни, овладели мрачность и беспокойство. Видя подругу в таком беспомощном состоянии, Маруха и Беатрис преданно за ней ухаживали: чуть ли не на руках носили в туалет, кормили и поили с ложечки, подкладывали под спину подушку, чтобы Марине удобно было смотреть телевизор, не вставая с кровати. Они с ней нянчились искренне, с любовью, но она этого совершенно не ценила.
– Я так больна, а вы мне ни капельки не помогаете, – упрекала их Марина. – А ведь я для вас разбивалась в лепешку…
И попытки доказать обратное лишь усиливали чувство одиночества, которое мучило ее, надо сказать, не без оснований. Подлинное утешение в момент этого предсмертного кризиса Марина обретала только в горячих молитвах, которые она шептала часами без устали, и в полировке ногтей. Через несколько дней, в полном изнеможении, Марина вытянулась на кровати и со вздохом произнесла:
– Ладно, пусть будет, как Богу угодно.
22 января под вечер к заложницам явился Доктор. Тот, что приходил к ним вскоре после похищения. Поговорив о чем-то с охраной, он внимательно выслушал рассказ Марухи и Беатрис о Маринином здоровье. Потом подсел к ней на кровать, и у них состоялся, видимо, очень серьезный секретный разговор. Во всяком случае, оба говорили так тихо, что никто не разобрал ни слова. Уходил Доктор уже в более приподнятом настроении, пообещав вернуться через пару дней.
Марина же так и осталась лежать в кровати в подавленном настроении и время от времени плакала. Маруха пыталась ее утешить. Марина выражала жестами благодарность, но – опять-таки без слов – просила не мешать молитве; впрочем, делала она теперь это с любовью, ласково пожимая своей одеревенелой рукой руку Марухи. Такую же отстраненную нежность она выказывала и Беатрис, с которой у Марины всегда были более теплые отношения. Единственным, что еще как-то привязывало ее к жизни, была привычка делать маникюр.
23 января, в среду, в половине одиннадцатого ночи заложницы приготовились смотреть по телевизору передачу «Энфоке», жадно ловя каждое слово и стараясь понять, нет ли в семейных шутках, жестах и выражении лиц, в чуть измененном тексте известной песни каких-то скрытых, зашифрованных сообщений. Но ничего понять не успели. Едва началась музыкальная заставка, дверь внезапно распахнулась и вошел Монах, хотя он не дежурил в ту ночь.
– Мы пришли за бабушкой. Ее перевозят в другое место, – объявил Монах.
Он сказал это с таким видом, будто речь шла о приглашении в гости на выходные. Лежавшая на кровати Марина застыла, как мраморное изваяние; лицо ее побелело, даже губы сделались белыми, а волосы встали дыбом. Монах подошел к ней и ласково, как настоящий внук, сказал:
– Складывайте вещички, бабуля. У вас пять минут.
Он хотел помочь ей подняться. Марина открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла. Поднявшись без его помощи, она взяла матерчатую сумку с вещами и, словно призрак, почти не касаясь пола, направилась в душ. Маруха с вызовом, бесстрашно спросила Монаха:
– Ее убьют?
Того передернуло.
– Такие вещи не спрашивают! – отрезал он, но тут же поправился: – Я же сказал, ее переводят в другое место. Честное слово!
Маруха всеми силами пыталась помешать, чтобы Марину увели. Поскольку никого из начальства не было – факт сам по себе неслыханный при принятии столь важных решений! – она попросила связать ее с кем-нибудь по телефону. Но тут вошел второй охранник и безо всяких объяснений выключил из сети радио и телевизор. Экран погас, а вместе с ним в комнате погасли и последние проблески радости. Маруха умоляла дать им хотя бы досмотреть программу; Беатрис возмущалась, но все было тщетно. Радио и телевизор унесли, а Марине велели передать, что придут за ней через пять минут. Оставшись вдвоем, Маруха и Беатрис не знали, что и думать, кому верить, как этот неожиданный поворот событий отразится на их собственных судьбах…
Марина отсутствовала гораздо дольше пяти минут. Когда она вернулась, на ней был розовый спортивный костюм, коричневые мужские носки и туфли, в которых ее похитили. Костюм был чистый, свежевыглаженный. На туфлях от сырости выступила плесень, и они хлюпали на ногах, потому что ноги Марины за четыре месяца страданий уменьшились на два размера. Бледное лицо покрылось холодной испариной, но у бедняжки еще оставалась крупица надежды.
– Кто знает? Может, меня выпустят? – прошептала она.
Маруха и Беатрис, не сговариваясь, решили, что какой бы ни была Маринина судьба, из христианского милосердия ей не нужно говорить правды.