История похищения
Шрифт:
Ее положение было безнадежным. Она разделяла всеобщее мнение, что похитителям нужен заложник с именем, которого в то же время можно убить, не сорвав переговоры об условиях сдачи. Но прошло уже два месяца, а ее еще не убили, и это давало основания полагать, что палачи все-таки лелеют надежду выторговать что-нибудь в обмен на ее жизнь.
Интересно, что при этом Марина даже в самые тяжелые времена сосредоточенно, часами делала себе маникюр и педикюр. Аккуратно подстриженные, отполированные, накрашенные бесцветным лаком ногти, казалось, принадлежали другой, гораздо более молодой женщине. Так же тщательно Марина выщипывала себе брови и волосы на ногах. Немного притеревшись к Марине и найдя с ней общий язык, Маруха и Беатрис старались ее поддержать. Беатрис до бесконечности обсуждала с ней общих знакомых, и их шушуканье выводило из себя даже болтливых охранников. Маруха же делала все возможное, чтобы утешить бедняжку. Ведь никто, кроме них да охранников, не знал, что Марина жива, а передать на волю весточку было невозможно, и это очень угнетало Маруху и Беатрис.
Страдания пленниц немного скрасил неожиданный приезд начальника в маске, того самого, который навестил их в самый первый день. Он явился в бодром, приподнятом расположении духа и сообщил, что их могут освободить даже до 9 декабря, на которое были назначены выборы в Конституционную Ассамблею. Для Марухи эта новость имела особое значение, поскольку 9 декабря – это день ее рождения, и она несказанно обрадовалась при мысли о том, что ей удастся отпраздновать его в кругу семьи. Однако радость оказалась преждевременной. Надежды быстро развеялись: спустя неделю начальник заявил, что их не отпустят не только 9 декабря, но и на Рождество и даже на Новый год; заключение продлится гораздо дольше. Для Марухи с Беатрис это был страшный удар. У Марухи началось воспаление вен, ноги очень сильно болели. У Беатрис случился приступ удушья, а потом открылась язва желудка и началось кровотечение. Однажды ночью, обезумев от боли, она взмолилась, чтобы Золотушный в порядке исключения разрешил ей сходить в туалет, хотя по ночам их туда не пускали. Он долго думал, но все-таки согласился, предупредив, что подвергает себя огромному риску. Облегчения, впрочем, не наступило. Беатрис жалобно скулила, словно раненая собачонка, чувствуя, что умирает, пока Золотушный не сжалился над ней и не раздобыл у Дворецкого таблетку бускопана.
Как ни старались заложницы понять, где их скрывают, им это не удавалось. Судя по тому, что охранники боялись соседей, а также по шуму и голосам, доносившимся снаружи, их прятали где-то в городе. Безумный петух, кукарекавший в любое время дня и ночи, наводил на те же подозрения, ведь петухи, обитающие в многоэтажках, нередко теряют ощущение времени. Разные голоса неподалеку то и дело выкрикивали одно и то же имя «Рафаэль». Самолеты, судя по звукам, летали низко, а вертолет, похоже, зависал над самым домом. Марина уверяла (хотя ее версия так и не подтвердилась), что это начальство с инспекцией. Маруха и Беатрис считали ее уверения очередными фантазиями, однако действительно всякий раз, когда появлялся вертолет, тюремный режим ужесточался: в доме, как в казарме, срочно наводили порядок, дверь запирали изнутри на задвижку, а снаружи – на висячий замок; говорили шепотом, оружие держали наготове, еда становилась чуть поприличнее.
В начале декабря четверых охранников, стороживших пленниц с первого дня, заменили другой четверкой. Среди них был один, резко отличавшийся от остальных, странный, жуткий, словно из фильма ужасов. Его называли Гориллой, и он действительно был на нее похож: громадный, сильный, как гладиатор. Его черная, с темно-бурым отливом кожа поросла густым курчавым волосом, а голос звучал так оглушительно, что понизить его до шепота Горилла был не в состоянии, а потребовать этого от него никто не отваживался. Рядом с ним все чувствовали себя пигмеями. Вместо самодельных шортов, которые носили все охранники, Горилла щеголял в спортивных трусах и облегающей майке, которая подчеркивала его великолепный торс. На шее висел медальон с изображением Младенца Христа, на запястье он носил амулет, а громадные светлые ладони были испещрены глубокими, словно выжженными огнем, линиями судьбы. Горилла еле помещался в комнате и чувствовал себя там, как слон в посудной лавке. Для заложниц, которые уже нашли общий язык с прежней охраной, его появление было сущим несчастьем. Особенно для Беатрис, которую Горилла возненавидел с первого взгляда.
В те дни тюремщиков и пленниц объединяла скука. В преддверии Рождества хозяева пригласили в дом священника. Знал он о заложниках или нет, неизвестно. Падре и хозяева усердно молились, пели рождественские песнопения «вильянсико», угощали детей сладостями и пили яблочное вино, которое в этом семействе принято было пить в торжественных случаях. Потом кропили дом святой водой. Воды понадобилось столько, что ее пришлось приносить в больших бензиновых канистрах. Когда священник ушел, хозяйка зашла в комнату узниц и окропила телевизор, матрасы и стены. Заложницы были застигнуты врасплох и не знали, как на это реагировать.
– Водичка не простая, а святая, – пояснила хозяйка, окропляя их мокрой рукой, – она нас защитит, и с нами ничего не случится.
Охранники перекрестились, пали на колени и с ангельским благоговением подставили головы под очистительные брызги.
Столь характерный для антьокийцев молитвенно-разгульный настрой держался весь декабрь. Маруха, которой было не до веселья, попыталась скрыть от своих похитителей, что 9 декабря у нее день рождения: ей исполнялось пятьдесят три года. Беатрис пообещала ее не выдавать, но тюремщики все равно узнали об этом из телепередачи, подготовленной детьми Марухи и показанной накануне.
Смотря телепередачу, охранники чувствовали себя тоже в какой-то степени включенными в этот семейный круг.
– Донья Маруха! – воскликнул один из них. – Поглядите, как молодо выглядит доктор Вильямисар! А как хорошо держится! И так вас любит!
Они просили Маруху познакомить их с дочками и разрешить с ними погулять. Но все-таки смотреть такую передачу, сидя взаперти, было все равно что для покойников наблюдать нашу жизнь с того света, не имея возможности в ней поучаствовать и даже подать живым о себе весточку. На другой день, в одиннадцать утра, Дворецкий и его женушка без предупреждения завалились в комнату с бутылкой шампанского, бокалами и тортом, покрытым сверху чем-то, напоминающим зубную пасту. Они от всего сердца поздравили Маруху и пропели вместе с охранниками «Happy birthday». Потом все выпили и закусили, оставив в душе Марухи бурю противоречивых чувств.
26 ноября Хуана Витту разбудили известием, что его решили освободить по состоянию здоровья. Хуан застыл от ужаса, ведь он в эти дни чувствовал себя куда лучше прежнего. Он подумал, что это уловка, а на самом деле бандиты собираются представить потрясенной публике труп первого заложника. И когда через несколько часов охранник велел Хуану готовиться к выходу на волю, его охватила паника.
– Вообще-то я хотел бы умереть своей смертью, – признавался он потом, – но раз складывалось иначе, приходилось смиряться.
Хуану Витте приказали побриться и надеть чистое белье. Он повиновался в полной уверенности, что одевается на свои похороны. Его проинструктировали, как он должен действовать, оказавшись на свободе; особенно тщательные наставления были даны относительно общения с прессой, чтобы полиция не пронюхала, где прячут заложников, и не попыталась их освободить. После полудня Хуана немного повозили в машине по запутанным медельинским улочкам и бесцеремонно высадили на углу.
После освобождения Хуана Витты Эро Бусса перевезли в хороший район и поселили в доме напротив школы аэробики для сеньорит. Хозяином дома был мулат, кутила и мот. Его жена лет тридцати пяти, на седьмом месяце беременности, с раннего утра обвешивалась дорогими и чересчур броскими украшениями. Их маленький сын жил с бабушкой в другом доме, и его комнату, забитую разнообразными заводными игрушками, отдали Эро Буссу. По тому, как его в этой семье приняли, Эро понял, что заточение продлится долго.
Хозяевам дома пришелся по душе немец, точь-в-точь такой же, как в фильмах с участием Марлен Дитрих: двухметрового роста, косая сажень в плечах, в свои пятьдесят лет он выглядел юношей, обладал превосходным чувством юмора и сдабривал испанскую речь смачными карибскими жаргонизмами, которым научился от своей жены Кармен Сантьяго. Много лет проработав в Латинской Америке корреспондентом разных немецких газет и радио, Эро неоднократно подвергал свою жизнь серьезному риску; к примеру, когда в Чили правила военная хунта, ему пришлось провести бессонную ночь, ожидая наутро расстрела. Так что человек он был закаленный и спокойно наслаждался фольклорной спецификой своего плена.