История похищения
Шрифт:
Диану больше месяца отвлекали посулами, что она сможет лично повидаться с Пабло Эскобаром. Она тщательно продумывала, как себя вести, что сказать, каким тоном, не сомневаясь, что ей удастся вступить с ним в переговоры. Однако встреча вечно откладывалась, и это в конце концов повергло Диану в большое уныние.
Пережить ужас ситуации Диане помогали мысли о матери, от которой она унаследовала темпераментность, несокрушимую веру и призрачные мечты о счастье. Между ними существовало такое глубокое взаимопонимание, что в мрачные месяцы плена оно уже напоминало ясновидение. В каждом слове Индии, сказанном по радио или по телевизору, в каждом ее жесте или особой интонации содержался скрытый подтекст, адресованный Диане, сидевшей в темном застенке.
«Она всегда была для меня ангелом-хранителем», – написала Диана. Она не сомневалась, что, несмотря на неудачи, победа будет за ними и произойдет это благодаря преданности и силе духа ее матери. Вера в это так вдохновляла, что у Дианы возникла иллюзия, будто бы ее непременно освободят в рождественскую ночь.
Эта иллюзия поддерживала ее во время праздника, который устроили в Сочельник хозяева дома, постаравшись, чтобы все было честь по чести: мясо, жаренное на решетке, диски с записями сальсы, горячительные напитки, фейерверк, разноцветные шарики. Диана решила, что это прощальный ужин. Она даже положила на кровать чемодан с вещами, которые собрала еще в ноябре, чтобы не тратить время, когда за ней придут. Ночь была холодной, ветер, как стая волков, завывал среди деревьев, однако Диана сочла это счастливым предзнаменованием. Когда детям вручали подарки, она думала о своих ребятишках и утешилась надеждой увидеть их уже завтра вечером. Мечта показалась ей не такой уж несбыточной и потому, что охранники подарили ей кожаную куртку с теплой подкладкой; наверное, специально для нынешней непогоды, решила Диана. Она была уверена, что мать, как всегда, ждет ее к ужину и что она повесила на входную дверь венок из омелы с надписью «Добро пожаловать!». Так оно на самом деле и было. Диана настолько не сомневалась в своем освобождении, что не спала до тех пор, пока на горизонте не погасли последние праздничные огни и не забрезжил новый рассвет, несущий за собой полную неопределенность.
В следующую среду она сидела одна перед телевизором, переключая каналы, и вдруг узнала на экране маленького сынишку Алехандры Урибе. Шла передача «Энфоке», посвященная Рождеству. Но еще больше Диана удивилась, обнаружив, что по телевизору показывают праздник, о котором она просила маму в письме, посланном с Асусеной. В доме Нидии собрались родные Марухи и Беатрис, а также семья Турбаев в полном составе: двое детей Дианы, ее братья. В центре сидел отец, грузный и удрученный.
– Нам сейчас не до праздников, – сказала Индия, – но я все равно решила выполнить желание Дианы, нарядила елку и устроила в камине рождественские ясли.
Собравшиеся очень хотели порадовать заложниц, однако это было больше похоже на поминальную тризну. И все-таки, веря в возвращение Дианы, Нидия повесила на двери рождественский венок с золотой надписью «Добро пожаловать!», адресованной дочке.
«Признаюсь, мне было больно, что я тот вечер провела без них, – записала Диана в дневнике. – Но передача меня ободрила, я почувствовала себя рядом с ними, порадовалась, что они вместе».
Ее восхитил повзрослевший вид Марии Каролины и встревожила замкнутость Мигелито; она заволновалась, вспомнив, что его до сих пор не окрестили, и расстроилась, что отец так печален. И ее очень растрогала мать тем, что положила для нее в ясли подарок и прикрепила приветствие на дверь.
Разочарование, постигшее Диану на Рождество, не деморализовало ее, а вызвало возмущение политикой правительства. Когда-то она, помнится, чуть ли не с энтузиазмом восприняла указ 2047, на который все так надеялись в ноябре. Ее воодушевляли переговоры, которые вел Гидо Парра, она верила, что усилия Почетных граждан дадут свои плоды, и многого ожидала от Конституционной Ассамблеи, верила, что правительство внесет коррективы в процедуру сдачи правосудию. Однако крах надежд произвел настоящий перелом в ее сознании. Кипя от возмущения, Диана задалась вопросом: почему правительство не пыталось вступить в диалог до того, как на него начали давить, похищая заложников? Ясно же, что когда тебя шантажируют, действовать труднее.
«Я поддерживаю политику, начатую Турбаем, – написала Диана, – но мне кажется, что со временем все стало ровно наоборот». Она не понимала пассивности правительства, над которым похитители, похоже, просто потешались. Не понимала, почему на наркодельцов не давят, принуждая сдаться, ведь им уже пошли навстречу, удовлетворили их разумные требования. «Если их не принуждать, – читаем в дневнике, – они будут блаженствовать и дальше, выгадывая время и понимая, что в их руках важнейшие рычаги давления на власть». Ей стало казаться, что посредничество на переговорах, предложенное вначале из лучших побуждений, превратилось в этакую шахматную партию, в которой противники двигают фигурки, стремясь первыми поставить мат. «Ну а я-то кто в этой партии? – спрашивала Диана. И заявляла без обиняков: – Меня не покидает мысль, что нами в этой игре пожертвуют».
Ну а группу Почетных граждан, которая к тому времени уже распалась, она добивает словами: «Поначалу их миссия была высокочеловечной, а в конце они стали потакать Невыдаванцам».
Один из охранников, вахта которых заканчивалась в январе, ворвался в комнату Пачо Сантоса с криком:
– Все пропало! Теперь будут убивать заложников.
По его словам, мафия решила отомстить за смерть братьев Приско. Заявление уже готово и будет обнародовано в ближайшие часы. Первой убьют Марину Монтойю, а затем каждые три дня будут убивать остальных: Ричарда Бесерру, Беатрис, Маруху и Диану.
– Вы последний на очереди, – утешил Пачо охранник. – Но не беспокойтесь, это правительство больше двух трупов не выдержит.
Пачо с ужасом прикинул в уме: ему осталось жить восемнадцать дней. Осознав это, он решил написать письмо жене и детям. И исписал сразу набело, без черновика, шесть листов школьной тетради. Как обычно, буквы были похожи на печатные, потому что он выводил каждую отдельно, но на сей раз почерк был более разборчивый и твердый. Ведь Пачо воспринимал это письмо не просто как прощальное, а как завещание.
Письмо начиналось словами: «Я хочу одного: чтобы эта драма побыстрее закончилась. Даже не важно чем; главное, чтобы мы все наконец обрели покой». Он выражал безмерную благодарность Марии Виктории, с которой, по его словам, он вырос и как мужчина, и как гражданин, и как отец. И сожалел лишь о том, что слишком много времени уделял журналистской работе в ущерб семейной жизни. «Это сожаление я унесу с собой в могилу», – написал Пачо. Насчет детей, совсем еще крошек, Пачо утешал себя тем, что оставляет их в хороших руках. «Расскажи им обо мне, когда они будут в состоянии понять происшедшее и уже не так болезненно воспримут мою гибель». Пачо горячо благодарил отца за помощь и заботу и умолял его «уладить все свои дела, чтобы потом можно было со спокойной душой присоединиться ко мне, избавив моих детей от лишней головной боли в этом хищном, жестоком мире». Таким образом, Пачо затронул материальную сторону вопроса, которую считал «скучной, но весьма важной»: речь шла об обеспечении детей и о семейном единстве в управлении газетой «Тьемпо». Первый вопрос в значительной степени зависел от страховки, которую газета оформила на его жену и детишек. «Умоляю тебя, вытребуй у них обещанное; я стольким жертвовал ради газеты, пусть это будет хоть какая-то компенсация!» Размышляя о перспективах, ожидающих газету в профессиональном, коммерческом и политическом плане, Пачо считал, что главное – избежать внутреннего раздрая. Ведь в большом семействе, как гласит пословица, не бывает мелких дрязг. «Будет очень печально, если моя жертва окажется напрасной и «Тьемпо» распадется или перейдет к чужим». На прощание Пачо еще раз поблагодарил Мариаве за их счастливую совместную жизнь.
Охранник, которому Пачо вручил письмо, был растроган.
– Будьте спокойны, уважаемый, – заверил он Сантоса, – я позабочусь, чтобы письмо дошло.
На самом деле Пачо Сантосу оставалось тогда жить не восемнадцать дней, как он думал, а считанные часы. В списке на уничтожение он значился первым, приказ о его убийстве был накануне уже отдан. К счастью, Марта Ньевес Очоа случайно об этом узнала в самый последний момент – через каких-то третьих лиц – и послала Эскобару слезное письмо с призывом пощадить Пачо; она была уверена, что его гибель взорвет страну. Неизвестно, получил ли Эскобар это письмо, но приказ уничтожить Пачо внезапно канул в Лету, а вместо него был вынесен смертный приговор Марине Монтойе.