История последних политических переворотов в государстве Великого Могола
Шрифт:
Аурангзеб дважды призывал послов к себе по той же причине, что и мой ага, а главным образом, чтобы получить сведения о положении магометанства в их стране; он даже выразил желание взглянуть на шкуру мула, которая, не знаю почему, осталась в крепости у офицеров, что было для меня большой обидой, так как послы ее предназначали мне за все услуги, которые я им оказал. Я имел в виду преподнести ее в один прекрасный день кому-нибудь из наших любителей в Европе. Я настаивал, чтобы они вместе со шкурой отнесли показать Аурангзебу большой рог, но тут возникало затруднение: он мог задать им вопрос, который бы поставил их в очень неудобное положение, а именно: как могло случиться, что они рог спасли от грабежа в Сурате, а цибет потеряли.
В то время, когда эфиопские послы были в Дели, Аурангзеб созвал тайный совет из самых ученых людей своего двора, чтобы выбрать нового учителя своему третьему сыну, Султан-Акбару, тому, которого он предназначал себе в наследники. Он обнаружил на этом совете страстное желание, чтобы этот молодой принц получил образование и стал великим человеком. Аурангзеб хорошо знал, насколько это важно, чтобы цари, превосходя прочих людей величием, превосходили их также доблестью и познаниями. Несомненно, ему было известно, что одним из главных источников нищеты, плохого управления, убыли населения и упадка азиатских государств является то, что царские дети воспитываются среди женщин и евнухов, нередко жалких рабов из России, Черкессии, Мингрелии, Туркестана и Эфиопии, с низкими и раболепными душами, невежественных и заносчивых; эти принцы становятся царями уже в зрелом возрасте, не получив никакого образования, не сознавая, что значит быть царем. Изумленные, словно выходцы из другого мира или какой-нибудь подземной пещеры, выходят они из сераля, где провели всю свою жизнь, восхищаются всем, как настоящие блаженные, всему верят и всего пугаются, как дети, или ничего не боятся, как безрассудные
После всех этих послов, о которых мы говорили, получилось наконец известие, что к границе прибыл персидский посол. Персидские эмиры, состоявшие на службе Великого Могола, распространили слух, что он едет по делам исключительной важности, хотя разумные люди сильно сомневались, чтобы это было правдой, ибо время крупных событий прошло и эмиры и прочие персы больше думают о празднествах и о прославлении своей нации, чем о чем-либо другом. Эти же персы добавляли, что эмир, отправленный Аурангзебом навстречу к послу, чтобы принять его с почетом и заботиться об его удобствах в пути, имел приказ ничего не жалеть, чтобы выведать главную цель его посольства и дать ему понять, что, по старому и общепринятому обычаю, послы должны делать салам, или поклон, по-индийски, а письмо государю передавать не иначе как через третьи руки. Однако в их словах было мало правды, и мы видели, что Аурангзеб был гораздо выше всего этого.
В день приезда посла ему воздали всевозможные почести: базары, через которые он должен был проследовать, были наново окрашены; более чем на милю была выстроена по обеим сторонам пути кавалерия, несколько эмиров сопровождали его с музыкой, с литаврами и трубами, а когда он вступил в крепость, или дворец государя, раздался залп из пушек. Аурангзеб принял его чрезвычайно вежливо, не нашел ничего дурного в том, что он сделал ему поклон по-персидски, принял без всяких затруднений непосредственно из его рук письма его короля и даже, оказывая почет, поднял их почти над своей головой. После того как евнух помог ему распечатать письма, он прочел их с серьезным и сосредоточенным лицом и затем приказал принести парчовую куртку с чалмой и шарфом, или поясом и золотым и серебряным шитьем, велев надеть все это в своем присутствии; это, как я уже говорил, называется серапа, или одежда с головы до ног. После этого послу дали понять, что он может предложить свои подарки, состоявшие из двадцати пяти лошадей такой красоты, какой я еще не видал до тех пор; их привели покрытых попонами из парчи с шитьем, дальше шли двадцать породистых верблюдов, которых можно было принять за маленьких слонов, так велики и могучи они были. Затем принесли множество ящиков, наполненных, как говорили, прекрасной розовой водой и какой-то еще водой, именуемой бейд-мишк, очень дорогой и, как многие уверяют, укрепляющей силы. Развернули затем пять или шесть ковров, очень красивых и изумительной величины, затем несколько штук парчи, которую мне удалось рассмотреть вблизи в другом месте, очень богатой, с рисунком из мелких цветов, такой тонкой и нежной работы, что не знаю, возможно ли найти в Европе что-либо подобное. Принесли еще четыре ножа из дамасской стали и столько же кинжалов, усыпанных драгоценными камнями, и наконец пять или шесть наборов лошадиной сбруи, которые очень понравились и которые действительно были очень богаты и красивы; ткань была покрыта богатой вышивкой и мелкими жемчужинами с очень красивой старинной бирюзой. Аурангзеб внимательно осмотрел это подношение, он восхищался красотой и редкостью каждого подарка и от времени до времени превозносил щедрость персидского короля. Затем он назначил послу место среди самых важных эмиров и, побеседовав с ним короткое время о трудностях путешествия, отпустил его, повторив несколько раз, чтобы он приходил каждый день его навещать.
В течение четырех или пяти месяцев, что посол оставался в Дели, его все время великолепно содержали за счет государя, а важнейшие эмиры угощали его в свою очередь. Наконец его отпустили с большим почетом; Аурангзеб подарил ему снова богатый серапа и сделал ему лично значительные подарки, намереваясь послать подарки его господину через специального посла, что он и сделал через некоторое время.
Несмотря на все почести и ласки, расточаемые Аурангзебом послу, персы, о которых я говорил, уверяли, что персидский король сильно укорял его в своих письмах по поводу смерти Дары и заточения Шах-Джахана, называя эти поступки недостойными брата, сына и мусульманина, и даже язвил его словом Аламгир (Алем-Гир) — «берущий мир» [122] , которое Аурангзеб велел выбить на своей монете.
122
Аламгир означает завоеватель мира.
Они приводили якобы подлинные слова письма: «Раз ты тот самый Аламгир, то бисмилля (во имя божье) присылаю тебе меч и коней, давай сойдемся», что звучит некоторым образом как вызов. Оставляю это сообщение на их совести. Хотя редко бывает, чтобы человек с хорошими знакомствами, владеющий языком и, как я, не жалеющий денег, чтобы удовлетворить свое любопытство, не мог бы узнать происходящих при этом дворе событий, тем не менее я точно не сумел выяснить истину по этому вопросу. Но мне трудно поверить, чтобы персидский король так поступил; по-моему, это слишком похоже на пустую похвальбу, хотя персы на нее не скупятся, когда идет вопрос о том, чтобы набить себе цену и показать всем свое величие и могущество. Скорее всего, я думаю, — и не я один этого мнения, — что Персия едва ли в состоянии предпринять что-либо против Индостана, и будет более чем достаточно, если она сможет уберечь от Индостана свой Кандагар, а со стороны турок — свои границы. Ее силы и богатства известны; она не родит каждый день тех великих Шах-Аббасов, храбрых, образованных, тонких и хитрых, которые умеют все использовать и сделать много дела с небольшими расходами. Если бы она была в состоянии что-либо предпринять против Индостана и если, как они уверяют, она хотела бы блеснуть своими магометанскими чувствами и набожностью, почему же во время всех этих последних смут и междоусобных войн, которые так долго бушевали в Индостане, она стояла в стороне со скрещенными руками и только наблюдала за игрой, когда Дара, Шах-Джахан, Султан-Шуджа, а может быть, и кабульский губернатор протягивали к ней руки за помощью? Между тем она могла с посредственной армией и умеренными расходами захватить лучшую часть Индии, от Кабульского королевства до Инда и дальше, и сделаться вершительницей всех судеб. Тем не менее в письмах персидского короля все же очевидно были язвительные выражения или, быть может, посол сказал или сделал что-нибудь, что не понравилось Аурангзебу, так как два или три дня спустя после его отъезда Аурангзеб велел распустить слух, что посол приказал перерезать сухожилия ног лошадям, которые им были привезены в подарок, а когда посол прибыл на границу, его заставили отдать обратно всех индийских рабов, которых он уводил с собой. Правда, у него их было поразительное множество; он приобрел их почти даром вследствие голода; его людей даже обвиняли в том, будто они похитили нескольких детей. Впрочем, надо сказать, что Аурангзеб не почувствовал себя слишком оскорбленным и не был так смущен, как некогда при подобных же обстоятельствах Шах-Джахан, когда к нему явился посол великого Шах-Аббаса. Когда персы хотят посмеяться над индийцами, они рассказывают об этом анекдоты вроде следующих. Шах-Джахан, видя, что ласки и обещания, которые он расточал послу, не могли сломить его гордости и что он ни под каким видом не соглашается сделать поклон по-индийски, придумал такую уловку: он приказал закрыть большую дверь двора «ам-каз», где он собирался принять посла, и оставить открытой только калитку, через которую человек мог бы пролезть лишь с большим трудом, сильно нагибаясь и наклонив голову к земле вроде того, как это делают при индийском поклоне; все это было сделано с той целью, чтобы говорили,
Каждый свободен судить, как хочет, о том, стоит ли так ценить эти шпильки и являются ли они признаком большого ума. Я бы скорее думал, что скромная и почтительная важность была бы более приличной для посла, чем надменность и насмешка, и что, особенно имея дело с царями, никогда не следует насмехаться, доказательством чего может служить случай, который приключился с этим самым послом. Шах-Джахану он, наконец, так надоел и наскучил, что он его называл не иначе, как «дели» — сумасшедшим; однажды он тайно приказал, едва он войдет в довольно длинную и узкую улицу, которая в крепости ведет к залу собраний, пустить на него слона, бывшего тогда в плохом настроении и норовистого; счастье посла, что он быстро соскочил с палеки и что с ним были ловкие люди, которые вместе с ним сумели попасть стрелами в хобот слона и заставить его повернуть обратно.
В то время, когда посол возвращался в Персию, Аурангзеб оказал удивительный прием своему учителю, Мулле Шаху (мулле Сале). Это замечательная история. Старик к тому времени давно уже удалился в Кабул и поселился на земле, подаренной ему Шах-Джаханом. Услыхав о приключениях своего ученика, Аурангзеба, одолевшего Дару и всех своих братьев и ставшего царем Индостана, он приехал в Дели, рассчитывая получить немедленно должность эмира. Он является ко двору, всячески интригует, побуждает всех своих друзей хлопотать за него, даже Раушенара-Бегум занимается его делом; между тем проходят три месяца, а Аурангзеб делает вид, что не замечает его; наконец, когда ему надоело постоянно видеть старика перед глазами, он приказал привести его в уединенное помещение, где никого не было, кроме Хаким-аль-Мулька, Данешменд-хана и трех или четырех из тех эмиров, которые претендуют на ученость, и, чтобы отпустить его и отделаться от него, заговорил с ним приблизительно таким образом. Я говорю приблизительно, так как невозможно знать и передавать такие речи слово в слово, не прибавив чего-либо от себя; хотя бы я и присутствовал при этом, как мой ага, от которого я узнал то, что сообщаю, я не мог бы передать их со всей точностью. Но могу заверить, что я поистине ничего существенного не упустил. Вот как начал Аурангзеб: «Мулланджи (т.е. ученый господин), что рассчитываешь ты от меня получить, думаешь ли ты, что я тебя сделаю одним из первых эмиров моего двора? Несомненно, это было бы вполне разумно, если бы ты обучил меня, как должен был это сделать, ибо я того мнения, что хорошо воспитанный ребенок столько же обязан своему учителю, сколько своему отцу, а может, даже и более. Но где же эти прекрасные поучения, которые ты мне давал? Ты прежде всего научил меня тому, что Франгистан — какой-то маленький остров, где самым большим королем был прежде король португальский, позднее голландский, а затем английский; что же касается других королей, как, например, короли Франции и Андалузии, ты мне изобразил их вроде наших мелких раджей, дав мне понять, что цари Индостана гораздо выше всех их, что это настоящие и единственные Хумаюны, Акбары, Джахангиры, Шах-Джаханы, счастливейшие и величайшие завоеватели мира, цари вселенной; что Персия, Узбекистан, Кашгар, Татария и Катай [123] , Пегу, Сиам, Китай (Чин и Мачин) дрожат при имени царей Индостана; удивительная география!
123
Ф. Бернье разделял распространенное в его время убеждение, что к северу от Китая существует страна под названием Катай.
Ты должен был скорее научить меня с точностью различать все эти государства мира и хорошенько мне разъяснить их силы и способы сражаться, их обычаи и религии, управление и интересы, обратить посредством серьезного чтения по истории мое внимание на их начало, развитие и упадок — откуда, как, благодаря каким случайностям или ошибкам происходили великие перемены и перевороты. Я едва узнал от тебя имена моих предков, славных основателей этого государства, но это далеко от того, чтобы обучить меня истории их жизни и тому, как они добивались таких славных завоеваний. Ты хотел научить меня арабскому языку, читать и писать на нем, я тебе очень обязан, что ты заставил меня потерять столько времени над языком, который надо изучать десять, двенадцать лет, чтобы достигнуть в нем хоть какого-нибудь совершенства, как будто царский сын должен претендовать на звание знатока грамматики или доктора прав и на знание иных языков, кроме языков своих соседей, если он не может без труда обойтись без них, он, которому время так дорого, чтобы изучить возможно ранее много других важных и необходимых вещей; как будто есть такие умы, которые не потеряют охоту, не ослабеют от столь унылого и сухого занятия, как заучивание слов». Вот что сказал Аурангзеб с большим раздражением; но некоторые из ученых, либо чтобы ему польстить и развить то, что он сказал, либо из зависти, которую они питали к мулле, либо по другим причинам, распустили слух, что он этим не ограничился и, занявшись некоторое время разговорами о разных вещах, продолжал затем следующим образом:
«Разве ты не знал, что ребенок, получающий правильное воспитание при той счастливой памяти, которая обыкновенно свойственна детям, способен воспринять тысячу прекрасных наставлений, тысячу прекрасных знаний, которые остаются крепко запечатленными на всю остальную жизнь и возвышают ум, направляя его к великим целям. Закон, молитвы, науки — разве их нельзя так же хорошо или лучше изучить на родном языке, чем на арабском? Ты уверял отца моего, Шах-Джахана, что обучаешь меня философии. Верно, мне припоминается, что в течение нескольких лет ты занимал меня пустыми вопросами, вещами, не дающими никакого удовлетворения уму и никогда не встречающимися в обыкновенном жизненном обиходе, пустыми бреднями, в которых только то хорошо, что их трудно понять и легко забыть, которые способны только нагонять скуку, испортить здравый ум и сделать его тупым, несносным. Мне еще вспоминается, что после того как ты, уж не помню сколько времени, занимал меня своей прекрасной философией, у меня остался от науки лишь ряд варварских и непонятных слов, способных отпугнуть лучшие умы, сбить их с толку и отбить охоту от нее; они выдуманы лишь для того, чтобы прикрыть тщеславие и невежество людей вроде тебя, которые хотят нас уверить, что они все знают и что под этими темными и двусмысленными словами скрываются великие вещи, великие тайны, которые они одни способны понимать. Если бы ты меня научил той философии, которая формирует ум, заставляет его мыслить и незаметно приучает удовлетворяться только солидными рассуждениями, если бы ты внушил мне те прекрасные наставления и поучения, которые возвышают душу над ударами судьбы и делают человека непоколебимым, всегда ровным и неизменным, не позволяя ему нагло возвеличиваться при счастье и трусливо падать духом при несчастье; если бы ты взялся как следует объяснить мне, кто мы, каковы первоосновы всех вещей, и помог мне создать себе надлежащее представление о величии мира, о порядке и удивительных движениях его частей, если, говорю, ты обучил бы меня такого рода философии, я был бы тебе гораздо более признателен, чем был Александр по отношению к Аристотелю; я считал бы, что обязан вознаградить тебя значительно лучше, нежели сделал это он с Аристотелем. Не должен ли ты был, о льстец, уяснить мне столь важный для правителя вопрос, каковы взаимные обязанности государя по отношению к своим подданным и подданных к своему государю? Не должен ли ты был по крайней мере принять во внимание, что мне придется когда-нибудь оспаривать с мечом в руке мою жизнь и корону против моих братьев? Не таков ли удел почти всех царских детей в Индостане? А между тем заботился ли ты когда-нибудь о том, чтобы научить меня, как осаждать город или выстроить армию для битвы? Как хорошо, что я спрашивал совета у других, кроме тебя. Отправляйся в свою деревню, чтобы никто больше не знал, кто ты такой и что с тобой станется в будущем».