История последних политических переворотов в государстве Великого Могола
Шрифт:
В это время над астрологами поднялась маленькая буря, которая мне показалась довольно забавной; большинство азиатов глубоко веруют в астрологию и полагают, что все совершается здесь так, как написано на небесах (это их обычное выражение). Во всех своих предприятиях они спрашивают совета у астрологов; когда две армии готовы вступить в бой, они ни за что не решатся сразиться, пока астролог не возьмет «сахет», т.е. не определит время, благоприятное для вступления в бой. Если вопрос идет о том, чтобы выбрать командующего армией, отправить посла, заключить брак, предпринять путешествие, сделать малейшее дело, купить раба, надеть новое платье, — ничего этого нельзя сделать без решения господина астролога. Это создает невероятные стеснения; этот обычай влечет за собой такие важные последствия, что я не понимаю, как он может держаться столь долгое время, ибо астролог должен знать все, что происходит и предпринимается от самых крупных дел и до самых мелких. И вот, на несчастье, случилось, что главный придворный астролог утонул. Это наделало много шума при дворе и подорвало сильно доверие к астрологии; все знали, что он дает «сахет» царю и эмирам, и каждый удивлялся, как такой опытный человек, который столь долгое время предсказывал будущее другим, не мог предусмотреть собственного несчастья. Некоторые, более сведущие говорили, что в Франгистане, где науки процветают, вельможи крайне подозрительно относятся к этого сорта людям, а иногда считают их просто шарлатанами, и выражали сомнение, действительно ли эта наука основана на солидных и правильных доводах, не является ли это лишь неосновательным убеждением, выдумкой астрологов или, скорее, их уловкой, чтобы стать необходимыми для знати и держать ее в некоторого рода подчинении. Все эти разговоры очень не нравились астрологам; но ничто их так не сердило, как следующий анекдот, который приобрел широкую известность. Великий Шах-Аббас, король Персии, приказал вскопать и приготовить маленький участок земли в своем серале, чтобы разбить сад; деревца были готовы, и садовник собирался их посадить на следующий день, между тем астролог, напустив на себя важность, сказал, что для того, чтобы они удачно принялись, нужен предварительно благоприятный «сахет». Шах-Аббас на это согласился, астролог взял свои инструменты, перелистал книги, сделал расчеты и пришел к заключению, что по причине такой-то и такой-то конъюнктуры планет деревья надо посадить немедленно. Главный садовник, который вовсе не думал об астрологе, в это время отсутствовал, но дела не стали откладывать, выкопали ямы и посадили все деревья; сам Шах-Аббас принимал в этом участие, чтобы можно было сказать, что деревья посажены его собственными руками. Главный садовник, вернувшись вечером, был очень удивлен, увидев, что дело сделано и деревья посажены не там, где следует, и не в том порядке, какой он наметил, — так, абрикосовое дерево, например, попадало в яму для яблони, а грушевое — в яму для миндального. Он сильно рассердился на астролога и приказал выдернуть все саженцы и положить их, как они лежали раньше, присыпав корни землей, чтобы рассадить их на следующий день. Об этом немедля дали знать астрологу, а он сообщил Шах-Аббасу, который сейчас же велел позвать садовника и в сильном гневе спросил его, как он осмелился вырвать деревья, посаженные его собственной, Шах-Аббаса, рукой; «сахет» был взят чрезвычайно точно, повторять работы не станут, никогда еще не было такого хорошего «сахета», а он, садовник, все испортил и погубил. Мужиковатый садовник, у которого в голове немножко бродило ширазское вино, косо посмотрел на астролога и сказал ему, ворча и ругаясь: «Должно быть, ты действительно взял хороший «сахет» для этих деревьев, проклятый астролог, они были посажены сегодня в полдень и сегодня же вечером все вырваны». Услышав эти рассуждения, Шах-Аббас расхохотался, повернулся спиной к астрологу и удалился.
Добавлю тут еще два факта, случившиеся во времена Шах-Джахана, так как подобные случаи происходят нередко, и они заставят нас обратить внимание на древний варварский обычай, состоящий в том, что государи Индии наследуют имущество тех, кто умирает на их службе. Первый случай касается Неикнам-хана, одного из самых старых придворных эмиров, который занимал в течение сорока или пятидесяти лет важные посты и накопил громадное количество золота и серебра. Этот вельможа, видя приближение смерти и размышляя над нелепым обычаем, по которому жена знатного придворного после смерти мужа вдруг оказывается в бедственном положении и бывает вынуждена просить о назначении ей маленькой пенсии, которая дала бы ей возможность существовать, детям же приходится поступать простыми солдатами к какому-нибудь эмиру, — тайно раздал свои сокровища бедным вдовам и всадникам, а свои сундуки наполнил железным ломом, старой обувью, костями и тряпками, хорошенько их запер и опечатал, говоря всем, что это имущество принадлежит Шах-Джахану. После его смерти сундуки принесли к падишаху, в то время когда он находился на собрании эмиров; по его приказу они были тут же вскрыты в присутствии всех эмиров, которые увидели все эти чудесные сокровища. Это до того смутило и рассердило Шах-Джахана, что он поднялся и немедленно удалился.
Второй случай просто забавен. Умер богатый баньян, т.е. языческий купец, страшный ростовщик, какими они бывают большей частью, состоявший постоянно на службе у падишаха и получавший от него жалованье. Несколько лет спустя после его смерти сын его стал мучить свою мать-вдову, требуя денег, она же, видя, что он распутник и кутила, давала ему возможно меньше. Этот молодой безумец, которого уговорили такие же, как он, пошел жаловаться Шах-Джахану и по глупости открыл ему, какое состояние оставил его отец: оно доходило почти до двухсот тысяч экю. Шах-Джахан, которому хотелось скорее забрать деньги этого ростовщика, послал за вдовой и приказал ей при всем собрании эмиров прислать ему сто тысяч рупий, а пятьдесят тысяч дать сыну и вместе с тем распорядился, чтобы ее немедленно выселили из дворца. Старуха, удивленная этим распоряжением и чрезвычайно смущенная тем, что ее так быстро и грубо вытолкали, не дав ей изложить свои доводы, не растерялась и стала отбиваться и громко кричать, что она должна раскрыть падишаху еще кое-что. Тогда ее опять привели к нему. Когда она настолько приблизилась, что он мог ее хорошо услышать, она произнесла следующую прекрасную речь: «Хазрет саламет, да хранит Бог Ваше Величество, я нахожу, что мой сын имеет некоторые основания требовать от меня имущество своего отца, — ведь в конце концов в нем кровь отца и моя и, следовательно, он наш наследник; но я хотела бы знать, в каком родстве с моим покойным мужем состоит Ваше Величество, чтобы предъявлять права на его наследство?» Шах-Джахан, услышав эти наивные рассуждения о родстве государя Индии с языческим баньяном, не мог удержаться от смеха и приказал ничего с нее не требовать.
Я не буду описывать все прочие значительные события, происшедшие после окончания войны, т.е. приблизительно с 1660 г. до моего отъезда, состоявшегося более чем 6 лет спустя, хотя я и не сомневаюсь, что это очень содействовало бы моей цели, которую я преследовал, рассказывая предыдущие события, а именно познакомить с духом моголов и индийцев. Это я смогу сделать в другом месте; расскажу только пять или шесть фактов, которые, несомненно, заинтересуют тех, кто прочтет эту книгу.
Прежде всего о Шах-Джахане, которого Аурангзеб продолжал держать в Агрской крепости со всем вниманием и со всеми предосторожностями, которые только можно себе представить. Но тем не менее он его по-прежнему оставлял в его прежних покоях с Бегум-Сахеб, с его штатом женщин, певиц, танцовщиц, кухарок и проч. С этой стороны у Шах-Джахана ни в чем не было недостатка. Были даже такие муллы, которым позволено было видаться с ним, чтобы читать ему Коран (он стал чрезвычайно набожен), и, когда ему этого хотелось, ему приводили парадных лошадей, ручных газелей, между которыми устраивались бои, разных охотничьих птиц и других любопытных животных для его забавы, как это делалось и раньше. Аурангзеб сумел даже в конце концов победить невыносимую гордость и озлобленность, которые не оставляли Шах-Джахана даже в заключении, как ни старались его смягчить. Это было достигнуто вежливыми письмами, полными почтительности и покорности, которые он ему часто писал, спрашивая у него советов, как у оракула, оказывая ему много внимания и делая ему беспрестанно маленькие подарки. Он добился того, что Шах-Джахан тоже стал ему весьма часто писать, касаясь правительственных и государственных дел, и по своему почину послал ему несколько драгоценных камней, в которых он ему отказал раньше, с такой резкостью заявив, что готовы молотки, которые обратят их в пыль, если Аурангзеб еще раз их потребует. Шах-Джахан послал ему дочь Дары, в чем он ему раньше смело отказал, и даровал ему, наконец, прощение и отеческое благословение, о чем Аурангзеб так часто и тщетно его просил.
Нельзя сказать, чтобы Аурангзеб всегда ему льстил, напротив, он иногда отвечал ему очень резко, когда находил, что его письма слишком отзывались той надменностью и властностью, от которых не мог освободиться Шах-Джахан, или когда они были слишком грубы и язвительны. Об этом можно судить по письму, которое, как я знаю из вполне достоверного источника, он ему написал однажды приблизительно в таких выражениях: «Вы хотите, чтобы я непременно следовал этим древним обычаям и становился наследником всех, кто состоял на моем жалованье, выполняя это с традиционной непреклонностью; едва эмир и даже кто-нибудь из наших купцов умрет, а подчас даже еще не успеет умереть, как мы опечатываем его сундуки, завладеваем его имуществом, разыскиваем тщательно все, что ему могло принадлежать, заключаем в темницу и подвергаем насилиям его слуг, чтобы принудить их открыть все, даже самые незначительные драгоценности.
Я готов верить, что в этом есть некоторая политика, но ведь нельзя отрицать, что в этом много и жестокости, а часто и несправедливости, и, если сказать всю правду, мы заслуживаем, чтобы с нами каждый день повторялось то, что случилось с Вами в этом деле с богатым купцом-индусом Неикнам-ханом и его вдовой. Кроме того, — добавлял он, — мне кажется, что теперь, когда я падишах, я в Вашем представлении являюсь надменным гордецом, как будто Вы после более чем сорокалетнего опыта Вашего царствования не знаете, какое тяжелое украшение корона и сколько мрачных и беспокойных ночей она приносит. Разве я могу забыть эту прекрасную черту Мир-Тимура, на которую так настойчиво указывает в своих записках наш великий предок Акбар, чтобы дать нам понять, как высоко мы должны ее ценить? И есть ли у нас основания так гордиться? Как Вы знаете, он рассказывает, когда Тимур взял в плен Баязета, он велел в тот же день привести его к себе и, разглядывая внимательно его лицо, начал смеяться, на что Баязет, полный негодования, гордо сказал ему: "Не насмехайся, Тимур, над моим несчастьем, знай, что бог раздает царства и империи, и что завтра с тобой может случиться то, что случилось со мной сегодня". На это Тимур глубокомысленно и вежливо ответил: "Я знаю не хуже тебя, Баязет, что бог раздает царства и империи, я не насмехаюсь над твоей несчастной судьбой, избави меня от этого бог; но когда я рассматривал твое лицо, мне пришла в голову мысль, что эти царства и империи должны перед богом, а может и сами по себе, быть вещами очень незначительными, так как бог раздает их людям, столь плохо сложенным, как мы с тобой, — несчастному слепому на один глаз, как ты, и жалкому хромому, как я".
Вы хотите, чтобы, оставив прочие мои занятия, которые я считаю крайне важными для укрепления и процветания этого государства, я думал только о завоеваниях, о расширении пределов империи? Я готов признаться, что это занятие достойно великого монарха, достойно действительно царственной души, и я бы не заслуживал быть потомком великого Тимура, если бы не понимал этих чувств и не испытывал к ним склонности. Однако мне кажется, что я не сижу, сложа руки, и мои армии не бездействуют в Декане и Бенгалии. Надо, однако, признаться, что не всегда самые великие завоеватели оказываются самыми великими монархами и что слишком часто среди завоевателей видишь варваров, а их великие завоевания обыкновенно распадаются сами собой и, как мы видим, через короткий срок приходят в упадок. Тот является великим государем, кто умеет достойно выполнять возвышенные и великие обязанности этого ремесла, оказывать правосудие своим подданным и так далее». Конец письма не попал мне в руки.
Второй факт касается Мир-Джумлы. Было бы несправедливостью по отношению к этому великому человеку умолчать, как он после войны повел себя с Аурангзебом и как увенчал свои последние дни. Этот великий человек, покончив в Бенгалии с Султан-Шуджей не так, как Малик-Дживан, этот гнусный патан, с Дарой, или сринагарский раджа с Сулейман-Шеку, но как великий полководец и ловкий политик, оттеснив его к морю, заставив бежать и дав ему спастись, отправил к Аурангзебу евнуха просить у него позволения перевезти свое семейство в Бенгалию. Он писал, что теперь, когда война кончена, он чувствует себя одряхлевшим и надеется, что ему будет дано утешение провести остаток своих дней с женой и детьми. Но Аурангзеб был слишком проницателен, чтобы не разгадать планы эмира; он знает, какой репутацией пользуется Мир-Джумла, победитель Шуджи: его считают человеком очень умным, предприимчивым, храбрым и богатым; Бенгальское же королевство не только лучшее в Индостане, но и сильно само по себе. Эмир стоит во главе закаленного войска, которое его почитает и уважает в такой же мере, как и боится; кроме того, Аурангзеб с давних пор знает его честолюбие и понимает, что, если бы сын его Махмед-Эмир-хан был при нем, он стал бы стремиться к короне и захотел бы сделаться независимым государем Бенгалии, а может быть, пошел бы еще дальше. Между тем отказать ему в этом рискованно: он способен решиться на какую-нибудь опасную крайность, как он уже это сделал в Голконде.
Как же ему поступить с ним? Он ему отсылает жену и дочь и всех детей его сына, дает ему звание Мир-уль-Умра, что в этом государстве является высшей почестью, какую только может получить любимец государя. Что же касается Махмед-Эмир-хана, он делает его великим бакши, что приблизительно соответствует нашему главному начальнику кавалерии. Это вторая или третья должность в государстве, но безусловно прикрепляющая ее носителя ко двору и не дающая возможности удаляться от особы государя иначе как с большим трудом.
Эмир со своей стороны хорошо понимает, что Аурангзеб сумел отразить удар; напрасно теперь требовать от него выдачи сына; этого нельзя сделать, не оскорбив его, а, следовательно, самое верное — удовольствоваться изъявлениями дружбы, дарованными почестями и бенгальским губернаторством; но при этом следует все время держаться настороже; если он не может ничего предпринять против Аурангзеба, то надо устроить так, чтобы и Аурангзеб ничего не мог предпринять против него. Вот каким образом действовали эти два больших человека, и в таком положении дело находилось около года, пока Аурангзеб, хорошо зная, что великий полководец не сможет долго предаваться покою и если не занят внешней войной, то при первой возможности затеет что-нибудь внутри государства, предложил ему начать войну с богатым и могущественным раджей Ассама, владения которого лежат на север от Дакки у Бенгальского залива. Мир-Джумла, сам уже, по-видимому, имевший такие намерения и полагавший, что завоевание этой страны откроет ему путь к неувядаемой славе, так что слух о нем и его военных подвигах дойдет до Китая, оказался уже вполне готовым к этому предприятию. Он сел на суда в Дакке с мощной армией и поплыл по реке, которая протекает по этим странам. Сделав по ней около ста лье по направлению к северу с некоторым уклоном к востоку, он прибыл к крепости, именуемой Азо, которую раджа Ассама с давних пор уже отнял у Бенгальского королевства. Он атаковал крепость и взял ее штурмом менее чем в пятнадцать дней, направив оттуда путь на Шамдару, являющуюся воротами в страну раджи; он прибыл туда через двадцать восемь дней, двигаясь все время по направлению к северу. Тут разыгралось сражение, в котором ассамский раджа был разбит и был вынужден отступить к Гархгаону (Гергуону), столице королевства, в сорока милях от Шамдары. Мир-Джумла последовал за ним по пятам и, появившись в виду города через пять дней, не дал радже укрепиться в Гархгаоне, как тот надеялся. Это принудило раджу, как только он увидел армию эмира, бежать в горы королевства Лаоса и покинуть Гархгаон, который подвергся разграблению, как раньше Шамдара. В нем нашли большие богатства; это большой прекрасный город, ведущий крупную торговлю; женщины там отличаются необыкновенной красотой. Однако, на несчастье Мир-Джумлы, сезон дождей начался раньше обыкновенного, а так как в этой стране дожди чрезмерны и затопляют в течение более трех месяцев всю землю за исключением деревень, которые расположены на возвышенностях, то эмир оказался в очень затруднительном положении. Раджа, посылая с гор людей, знавших страну, сумел за короткое время забрать из деревень все припасы, так что армия эмира, несмотря на все свои богатства, оказалась лишенной продовольствия, пока не прошли дожди, и не могла ни продвигаться вперед, ни вернуться назад. Вперед она не могла идти из-за гор, так как они малодоступны и так как шли сильные дожди; назад она не могла идти из-за тех же дождей и из-за грязи, а также потому, что раджа в нескольких местах испортил дорогу, которая представляет собой высокую плотину, идущую до Шамдары. Вследствие всего этого эмир вынужден был провести в этом месте весь сезон дождей, ужасно бедствуя; по окончании этого периода, видя, что его армия находится в унынии, утомленная и полумертвая от голода, он отказался от намерения идти вперед и вернулся обратно. Но и это было сопряжено с такими трудностями и такими большими неудобствами вследствие грязи, недостатка припасов и преследования раджи, который шел за ним по пятам, что всякий другой на его месте, кто не сумел бы восстанавливать порядок во время похода и не имел бы терпения выстаивать по пяти-шести часов у какого-нибудь прохода, следя за тем, чтобы все солдаты прошли без задержки, несомненно, погиб бы и растерял бы там всю армию. Он же, несмотря на все препятствия, вернулся все-таки с большой славой и громадными богатствами. У него было намерение продолжать свое предприятие на следующий год; он предполагал, что укрепленный им Азо, в котором он оставил сильный гарнизон, сможет держаться остальную часть года против раджи. Но доколе тело, истомленное старостью, может бороться с такими тяготами? Едва он прибыл, как в его армии началась дизентерия. Он сам тоже не был сделан из бронзы: он заболел и умер [124] . Судьба как будто пожелала покончить со справедливыми опасениями Аурангзеба. Я говорю «справедливые опасения», так как не было никого из знавших этого выдающегося человека и положение дел в Индостане, который бы не сказал: только теперь Аурангзеб стал королем Бенгалии. Он сам не мог удержаться, чтобы не высказаться по этому поводу, ибо он откровенно сказал при всех Махмед-Эмир-хану: «Вы потеряли отца, а я самого большого и самого опасного друга, который у меня когда-либо был». Он, впрочем, не преминул его тут же утешить и заверить, что он заменит ему на всю жизнь отца, и вместо того чтобы, как ожидали, сократить его жалованье и разыскивать сокровища покойного, он снова утвердил Махмед-Эмира в должности бакши, повысил ему содержание на тысячу рупий в месяц и оставил его наследником всего имущества отца, хотя по обычаю страны он мог завладеть им сам.
124
Мир-Джумла умер 3 марта 1663 г.