История последних политических переворотов в государстве Великого Могола

Бернье Франсуа

Я мог бы, помимо прочего, напомнить Вам о многочисленных доводах, которые обычно приводят по этому поводу. Вы, несомненно, познакомились бы и с тем великим человеком, который набрал добрые два десятка лучших из этих доводов: однако это означало бы в сильнейшей степени злоупотребить Вашим терпением. Впрочем, я ведь уже говорил, что, пожалуй, не в силах усмотреть ничего другого, что имело бы большую важность для того, чтобы размышлять здесь об этом, сверх всего того, что я уже здесь представил.

Мог бы я сказать Вам также, каким образом, как я полагаю, можно было бы самым рациональным, разумным способом ответить на все приведенные здесь возражения; однако я знаю также, что по этому поводу для Вас нет нужды писать целые книги. Поэтому приведу только два соображения.

Во-первых, правда то, что они говорят, будто питье, еда, здоровье, естественная теплота, мысли и доброе расположение телесных органов, — все это телесные вещи, и, как они могут сказать, будучи в зависимости от атомов в качестве основы и первоматерии, суть вещи, необходимые для всех этих мыслей, основоположений и размышлений — словом, для всех других внутренних операций, о которых я говорил. Именно этого нельзя отрицать, и каждый эксперимент слишком значителен, чтобы его не признавать; но, что можно отсюда заключить, — это то, что случающееся и участвующее в формировании этих операций будет единственно и исключительно

телом или телесным — это атомы, сознание, тонкая материя. Конечно, что-то будет, если что-то сделать для размышления об их совершенстве и превосходстве над несовершенством или недостаточным совершенством тел или атомов и о малом количестве того, что нужно для качества этих операций. Этого-то и не может быть никогда — того, чего никогда не может допустить здравый смысл; более того, — мне кажется, что самое большее, на что можно было бы как-то согласиться — это на то, что атомы и мысли, а также все те другие вещи, которые получаются, поистине необходимы, но просто в качестве условий или диспозиций, или даже некоторых других способов или методов, которые от нас скрыты или остаются нам неизвестными, а вовсе не как первые принципы и абсолюты, как всеобщая причина операций; необходимо, чтобы налицо было бы совсем другое, чем все это — нечто более благородное, более высокое и более совершенное.

Во-вторых, еще более верно то, что мы не можем принять верную, или, как говорят, непосредственную и позитивную идею того, что возвышается над телом, телесностью, или всего того, что вообще не есть тело. По-моему, это невозможно, пока мы в качестве смертных столь прямо соединены с телом. Эта зависимость от телесных чувств, столь сильно ограничивающая и затемняющая свет рассудка, сильно мешает нам. Однако я совсем не вижу, каким образом можно было бы заключить из этого, что совершенно ничего не существует сверх тела, кроме атомов, кроме материи, кроме телесности — ведь сколько существует вещей, о которых мы не можем высказать этой позитивной идеи; и тем не менее разве не обязывает нас разум признать, что они действительно существуют? Или, скорее, сколь мало существует таких вещей, о которых мы можем иметь истину или истинные идеи? Сами-то эти философы много ли имеют положительных идей об этих их атомах? Они признают, что их собственное ничтожество таково, что они не могут даже вообразить себе что-то, произнося или объясняя это слово — этом, — идущее дальше того, что вполне очевидно и в чем могла бы запечатлеться их истинная и — положительная идея. Тем не менее они не перестают думать и делать выводы с помощью осуществляемых ими рассуждений. Есть ли у математиков положительная идея относительно величины Солнца? Оно так поразительно и так удалено от всего доступного пониманию, что нельзя даже вообразить, что оно представляет собой; и тем не менее не было еще никого, кто не был бы полностью убежден и не признал бы в силу доказательств, что оно намного превосходит величину земного шара. И разве не ясно из этого, что природа вещи может быть понята двумя путями — или позитивно, как тогда, когда мы непосредственно ее усматриваем, или когда она вполне очевидна, или же когда мы говорим о том, что есть, и уж тогда мы ей даем положительное определение; или же, как говорится, негативно — т.е. говоря о том, что она не есть? Я признаю, однако, что мы неспособны ни понять основу наших операций или их разумность этим первым способом, ни даже то, что это есть, и то, каким образом производятся эти операции. Увы — нас это не осчастливит: нам подавай другие смыслы — гораздо более совершенные, чем все то, что у нас есть; мы не рождены для того, чтобы проникать так глубоко, и философствовать, заглядывая так далеко вперед. Так не сказать ли: Invida prceclusit speciem Natura videndi? [142] Но ведь следует также признать, что мы, по крайней мере, можем узнать обо всем этом тем — вторым — способом. Более того — если уж мы не можем сказать об этом нечто истинное или положительное, то, по крайней мере, можем, очевидно, говорить о том и узнавать то, чем оно не является. Хочу сказать, что совершенство операций, которые мы видим, совершенно в такой степени, что они не имеют никакой соразмерности со всеми качествами и совершенствами атомов и превосходят по важности все, что есть в чистом виде тело. Мы можем вывести определенное заключение: необходимо, чтобы принцип таких операций и сами эти операции были чем-то таким, что превосходит все тела и все телесное. Этого мне здесь достаточно для того, чтобы, с самого начала не забегая вперед, ничуть не претендуя на то, что мы можем познать истинную и положительную идею того принципа, можно и должно было заключить рассуждение. Надо, чтобы это было, как я уже сказал, нечто более совершенное и более благородное, чем все то, что числится среди тел, каковы бы они ни были по своему бытию, какова бы ни была их природа.

142

Стих из поэмы Лукреция «О природе вещей» (Titi Lucreti Cari De Rerum Naturae. I. 321). Буквально означает: Из недоброжелательства природа запрещает глазам видеть. Полностью фраза в поэме выглядит так:

Sed quae corpora decedant in tempore quoque, invida praeclusit speciem natura videndi.

Или, в переводе Ф. А. Петровского:

Но отделение тел, из нее <из вещи — Ю. М.> каждый миг уходящих, Нашим глазам усмотреть запретила природа ревниво.

(Лукреций. О природе вещей. М.; Л., 1946. С. 25). Примеч. пер.

Но не закончить ли мне на этом раскрытие для Вас этой моей мысли? Вы достаточно хорошо знаете, являюсь ли я человеком, склонным к похвальбе, а также к выдумкам и легкомысленным высказываниям о предметах таких важных, как здесь. Не будем отрицать, что существует огромная разница между операциями примитивных существ и теми превосходными операциями человека, о которых здесь идет речь. Я говорю не только в отношении внешних чувств человека — таких, как обоняние, зрение, вкус и прочие, но также и с точки зрения его внутренних чувств или воображения. Все это настолько ниже человеческого разума, что надо признать, что в этом нет никакой соразмерности и что чувства человека подчиняются другому принципу, — и притом бесконечно более совершенному. Несмотря на все это (и я сейчас скажу, как я себе все это представляю), — я повторяю, я считаю, что будут в сотни раз менее абсурдны мысли тех, кто утверждает, что в основе всех этих грубых операций — будь они внутренними или даже внешними, находится нечто более совершенное, чем телесное, — чем все то, что может быть понято как тело и быть признано телом,

материей или духом. Я не буду среди тех, кто настаивает на том, что принцип этих операций человека чисто телесен, — настолько я считаю это мнение лишенным разума, недостойным человека, способного рассуждать. Это не добросовестное философствование — это может быть только проявлением избыточного тщеславия, которое ввергло тех «философов», о которых мы рассуждали, в столь неразумные крайности. Они видят, конечно, что их секта имеет огромные преимущества перед всеми другими, как я о том и заявлял с самого начала, — преимущества, состоящие в возможности все объяснять чрезвычайно просто и с количественным измерением вероятности самых лучших явлений природы в их местном, частном движении, в порядке и в особенном расположении их материи, корпускул, молекул или атомов. Они хотят внушить нам, что этими самыми основоположениями они могут дать основание всему на свете и объяснить нам все то, что касается человеческого духа и его операций. Господь милосердный! Не согласились ли мы с Вами сто раз, друг мой, что — какими бы мы силами ни воздействовали бы на наш дух, — из бесчувственных корпускул никогда не может выйти нечто чувствующее без воздействия со стороны чего-либо чувствующего. И что со всеми их атомами, сколь малыми и подвижными они не были бы созданы в мысли, какие движения или позиции им бы ни придавались, и в каком бы порядке, сочетании и расположении они бы ни находились, какая умелая рука ими ни управляла бы, — они не смогут никогда (мы остаемся в рамках предположения, что они не будут иметь никаких иных свойств и совершенств, кроме тех, о которых здесь говорится) заставить нас вообразить, что в итоге получится некое сочетание. Я вовсе не говорю о присущем человеку разумном, но просто о чувствительном, каковое могло бы быть присуще самым низменным существам, — как, скажем, наименее совершенный земляной червь. Как могут они осмелиться настаивать на объяснении нам того, каким образом из этого может получиться нечто, что было бы воображающим, разумным — что было бы самим воображением, самим разумом?

Что же касается нас, то, если Вы согласитесь со мной, дорогой друг, мы оставим весь этот род самодовольства и тщеславия больших умов. Мы отнюдь не претендуем на объяснение природы принципов наших рассуждений тем же способом, каким мы можем это сделать с остальными совершенно очевидными вещами, — мы не тщимся здесь стать геометрами, мы не имеем этого счастья. Об этом я уже говорил. Нельзя этого сделать нам — смертным, столь зависимым от нас обусловливающих телесных чувств. Но мы, несмотря ни на что, должны уж держаться более высоких идей относительно нас самих, не делая нашу душу столь грубой тканью, как делают в этом пункте те слишком телесные философы. Мы же должны верить в то, что и мы бесконечно благороднее и совершеннее, чем тем хотелось бы, — мы должны твердо держаться того, что если уж мы и не можем знать всю истину о том, кто мы такие, то по крайней мере мы хорошо и с уверенностью знаем, чем мы не являемся — что не совсем уж мы грязны, низки и развратны, какими предстаем у тех философов.

Прощайте!

10 июня 1668 года

ПИСЬМА ГОСПОДИНУ ДЕ МЕРВЕЙЛЮ

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Когда Аурангзеб собрался уезжать

О путешествии Аурангзеба, об армии и двойной артиллерии, которую он обыкновенно держит при своей особе, об экипировке и обычном снабжении главных всадников. О последствиях, вызываемых плохой водой, и о некоторых специальных правилах, которые надлежит соблюдать при путешествии по Индии.

Милостивый государь!

С тех пор как Аурангзеб стал чувствовать себя лучше, все время ходили слухи, что он отправится в Лахор, а оттуда в Кашмир, чтобы переменить воздух и избежать жары в течение предстоящего лета, так как он боялся возврата болезни. Но более рассудительные с трудом могли поверить, что он решится уехать далеко, пока он держит Шах-Джахана на положении пленника в крепости Агра. Тем не менее оказалось, что политические соображения уступили соображениям здоровья и советам врачей или, вернее, интригам Раушенары-Бегум, которой до смерти хочется подышать более вольным воздухом, чем воздух сераля, и тоже появиться среди пышной и великолепной армии, как это делала, бывало, ее любимая сестра Бегум-Сахеб во время царствования Шах-Джахана.

Наконец 6 декабря Аурангзеб отбыл часа в 3 пополудни. День и час должны быть благоприятны для большого путешествия, если только можно верить астрологам, которые их выбрали. Аурангзеб отправился в Шалимар, свой загородный дом, находящийся приблизительно в двух лье отсюда, где он пробыл целых шесть дней, чтобы дать всем возможность сделать необходимые приготовления для путешествия, которое должно будет продолжаться полтора года.

Сегодня мы узнали, что он двинулся в путь и намерен разбить лагерь по дороге в Лахор и что, пробыв там два дня, он будет продолжать свой путь.

Он берет с собой не только около тридцати пяти тысяч всадников, которых он держит всегда при своей особе, и более десяти тысяч пехоты, но также и оба вида артиллерии, т.е. тяжелую и легкую, так называемую стремянную, потому что она неотлучно находится при государе, тогда как тяжелая иногда уходит, для того чтобы следовать по большой дороге и легче передвигаться. Тяжелая артиллерия состоит из семидесяти пушек, преимущественно литых, причем некоторые из них такие тяжелые, что нужно двадцать пар быков, чтобы тащить их, а к некоторым приставлять слонов, чтобы они помогали быкам, подталкивая и таща колеса тележек своими хоботами и головами, когда пушки застревают или когда приходится взбираться на крутую гору. Легкая артиллерия, как я уже говорил, состоит из пятидесяти-шестидесяти маленьких полевых пушек, сделанных из бронзы и поставленных на небольшие тележки, красивой работы и хорошо окрашенные. Тележки украшены небольшими красными флажками и запряжены двумя очень хорошими лошадьми, которыми правит канонир; третью лошадь для смены ведет под уздцы помощник канонира. Все эти тележки едут всегда быстро, чтобы выстроиться в порядке перед входом в палатку государя и залпом оповестить армию, когда он войдет в палатку.

Все эти большие приготовления дают основания опасаться, как бы вместо того, чтобы отправиться в Кашмир, мы не занялись осадой Кандагара — города, находящегося на границе Персии, Индостана и Узбекии и являющегося столицей очень красивой и доходной страны, которую все время оспаривали друг у друга персы и индийцы.

Как бы то ни было, нужно поскорее выезжать из Дели: если я еще промешкаю, то могу оказаться в тылу армии. К тому же я знаю, что мой набоб, или ага, Данешменд-хан, с нетерпением ожидает меня в лагере. После обеда он обязательно должен пофилософствовать о книгах Гассенди и Декарта, поговорить об астрономии или анатомии, подобно тому как все утро он обязательно посвящает важным государственным обязанностям в качестве Государственного секретаря по иностранным делам и главнокомандующего кавалерией.