История последних политических переворотов в государстве Великого Могола
Шрифт:
Это не значит, что я претендую здесь на то, чтобы стать предсказателем и крупной величиной по возвращении (путешественник вроде меня и воспитанник школы атомистов мог бы поистине творить чудеса, в которые, как я полагаю, никто не мог бы не поверить). Судите сами, могу ли я претендовать на то, что говорю Вам что-то такое, что, не будучи проявлением ни хвастовства, ни притворства, при этом не было бы прежде всего выражением моих лучших чувств, высказанных со всей возможной искренностью.
Не значит это также и того, что я претендую во всей этой преамбуле, написанной прямо-таки по-азиатски, на то, что в Индии я нашел новые доводы, — ничего такого и не ждите от меня. Я почти в такой же безнадежности, как некогда Цицерон, считавший, что люди в таких вещах никогда ничего не могут найти помимо того, что уже найдено. Мне не составит труда показать, что все, о чем говорят наши современники, — либо пустяки, либо не ново. Стоит только начать заново рассматривать то, что господа Гассенди и Арно написали против господина Декарта — на что, как мне кажется, он никак не ответил, и, будь на то Господня воля, мог бы ответить им так же доказательно и искусно, как, кажется, в том хотели уверить. Я охотно воздам должное и, так сказать, преклонюсь перед автором доказательства на этот счет, признав, что именно к нему гораздо более, чем к древнему атомисту, применимы эти стихи:
«[Epicurus]... qui genus humanum ingenio superavit, et omnis restinxit, stellas exortus ut aetherius sol».Я
139
В подстрочном переводе этот текст из поэмы Лукреция читается: «[Эпикур], чей гений превзошел все человечество, погасил свет других, подобно тому, как звезды гаснут при восходе солнца».
В стихотворном переводе Ф. А. Петровского соответствующее место звучит следующим образом:
Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивший Всех, как и звезды, всходя, затмевает эфирное солнце.(Лукреций. О природе вещей. М.; Л., 1946. С. 203). Примеч. пер.
Надеюсь, Вы с пониманием отнесетесь к тому в моей просьбе, что повторяет кое-что из столь же искусно, сколь и приятно выраженных мыслей, запечатленных в Ваших мемуарах. В стольких других известных мне фрагментах, и вообще во всех этих поэтических восторгах и негодованиях Ваших Гомера, Вергилия и Горация, кажется, содержится нечто божественное. Вы не откажете и мне в той же ясности духа и философской настроенности, которые возникают у Вас иногда по утрам при размышлении о трех-четырех вещах, как мне кажется, весьма важных для философа. Первая из них — то, что наши чувства — это не только удары, оставляющие следы на нашем теле, как это могло быть применительно к глазам статуи или автомата. Наши чувства — это впечатления, щекотания и боль, и мы замечаем их даже тогда, когда мы их испытываем, когда мы говорим; я замечаю по себе, что мне приятен больше или меньше, чем обычно, тот или иной вкус, или что моя боль больше или меньше, чем была, а также сотни подобных вещей. Второе — то, что часто мы не останавливаемся на этом, но делаем из этого сначала частные выводы: тому-де надо следовать, а того избегать. И уже из этого следует обобщение: следовать надо благу, а избегать — зла. Третье — что мы вспоминаем о прошлом, взвешиваем настоящее и предвидим будущее. Четвертое — то, что мы стараемся как-то проникнуть в самих себя, в наш внутренний мир, как я это и делаю в тот момент, когда я исследую, кто я есмь — что это за сила — сила разума, которая во мне, — все эти мои мысли, эти рассуждения и размышления. Мы, следовательно, размышляем о самих себе и о наших действиях. Пятое — то, что, предаваясь размышлениям о материи, мы делаем иногда новые открытия, для которых находим новые доводы, — или же, что мы, по крайней мере, видим те, что уже изобретены, взвешены и подвергнуты сравнению с другими. Причем иногда выводятся такие следствия, что они зависят от большого числа предложений-антецедентов (предшествующих предложений), которые мы в состоянии охватить одним беглым взглядом, и всячески содействуют выведению такого заключения, как это и происходит во всех науках и главным образом в математике, где наш дух являет необыкновенную силу и немыслимый охват.
Сих немногих размышлений может быть вполне достаточно для того, о чем я Вас вопрошаю, тем более что все то, что я могу сказать, приводит почти к тому же самому. Надо, однако, только, чтобы именно Вы на этот раз решились применить стиль тех азиатских стран, воздухом которых я дышал столь долго, и чтобы Вы имели терпение еще раз бросить взгляд на то, что кажется мне весьма важным — на то, что мы знаем не только отдельные вещи, которые воздействуют на наши органы чувств, но и наш разум с его немыслимой силой и чудесной присущей ему способностью — не упуская случая, познавать и создавать идеи тысяч вещей, которые вовсе не очевидны целиком и непосредственно: что человек, например, есть мыслящее животное; что Солнце намного больше Земли; что невозможно, чтобы нечто одновременно существовало и не существовало; что две вещи, порознь равные третьей, равны между собой; что причина ночи — отсутствие Солнца, что все то, что рождено — осуждено на уничтожение; что из ничего ничто не может появиться иначе, как то, что обращается в ничто; что надо, чтобы была необходимость в чем-то вечном и вечно сущем во Вселенной, — в Боге или первоматерии вещей, или же в том и другом, или в том, что Бог создал эту материю и во всей ее вечности или во времени; — и, следовательно, бесконечности других мыслей, столь же важных, сколь и великих, и так удаленных от материи, что почти неизвестно, через какую такую дверь они входят в наш дух.
Однако все эти акции, о которых я только что говорил, показывающие столь огромную силу и мощь, способность и широту человеческого духа, все его внутренние движения, то особое состояние, которое мы не можем объяснить по существу, но которое мы чувствуем и признаем, по крайней мере, относительно самих себя, когда мы размышляем о самих себе и о том, как мы рассматриваем наши операции (ибо то размышление, которое относится к нашим действиям, кажется мне чем-то совершенно изумительным и вместе с тем значительным). Спрашивается — разве все эти действия, или внутренние движения, или как там можно их еще назвать, — могли бы, по совести говоря, быть отнесены к сознанию, к ветру, к пламени и воздуху, а также к атомам, к мельчайшим и тончайшим частицам материи — одним словом, ко всему тому, что нельзя квалифицировать никакими другими качествами или свойствами, которые не имеют никаких других качеств или свойств и которые могут быть поняты как то, что можно понимать под словом тело — нечто самое малое, внешнее или подвижное и легкое, что только может быть, в каком-нибудь построении и расположении могло бы происходить, и из каких-то движений, способных заставить его давать и получать? Нет! Никак нельзя вообразить себе, чтобы это было что-либо иное, нежели чисто местное, локальное движение совершенно искусственной машины — мертвой, бесчувственной, неспособной к суждению, к разуму. Никогда нельзя будет признать, что они могли бы быть каким-либо из тех внутренних действий, о которых я говорил, — что
Присмотримся еще внимательнее хотя бы к некоторым из главных высказываний Евклида, не говоря уж о высказываниях Архимеда, Аполлония и многих других. Что касается меня, то стоит мне только поразмыслить над 47-м постулатом Евклида, как я обнаруживаю в нем столько важного и благородного, что, право слово, едва могу верить, что все это — творение ума человеческого. Тем более, если я представлю себе, что все это делалось для того, чтобы Пифагор после того, как ему посчастливилось найти эту несоизмеримость, — был столь восхищен и удивлен, что принес эту свою знаменитую жертву в благодарение богам, чем хотел засвидетельствовать, что это изобретение превосходит возможности человеческого ума.
Тем не менее этим я не хочу сказать, что есть основания верить в то, что в человеке есть что-то божественное, какая-то частица божества или нечто подобное. Это немыслимое богохульство. Оно превосходит даже доводы некоторых стоиков, персидских каббалистов и индийских брахманов, которые для того, чтобы явно признать духовное благородство и совершенство человека, предпочли впасть в такую крайность — уверовали так подло и столь низменно, что признали все — телом, все — материей, все — телесным. Я не опасаюсь впасть в искус этой мысли — Вы могли бы увидеть по письму г-ну Шаплену, что я весьма далек от того, чтобы полагать, будто такое мнение могло бы поддерживаться философом. Однако именно это я также отмечаю в человеке — как это делают стоики и некоторые другие, — отмечаю нечто столь совершенное, столь великое и возвышающее, что это их мнение мне кажется во сто раз менее абсурдным, чем мнение, которое представляет дело так, что в человеке и даже во всей Вселенной нет ничего, кроме телесного, кроме локальных и телесных движений, кроме тел, кроме атомов, кроме материи.
Бог мой! Когда я задумываюсь об этом (можно ли слишком переоценить такую вещь?!), я задаю себе вопрос: кто тот человек, — если только он в здравом уме, — который может убедить себя в том, что в то время, когда Архимед, Пифагор и другие великие люди пребывали в своих духовных поисках и глубоких размышлениях, — в их головах и мозгу не было ничего другого, кроме телесного, ничего иного, кроме живого или животного сознания, кроме естественной теплоты, мельчайших материальных частиц или, если угодно, атомов, которые, несмотря на свою бесчувственность, отсутствие мышления и разума и при том, что они сами-то движутся произвольно, только благодаря фатальным и слепым движениям и соприкосновениям, — несмотря на это, те самые атомы смогли прийти в движение и соприкосновение таким чудесным и счастливым образом, что, как и в былые времена, они подобным образом смогли сформировать голову у этих самых великих людей совершенно такой, какова она есть со всей бесконечностью органов, столь искусно разработанных и распределенных. Это они сами и дошли до того, чтобы формировать и производить эти тончайшие мысли и глубочайшие размышления. Или же, точнее, они привели в движение все эти органы столь чудесным образом, что те, наконец, пришли в некоторый порядок, в некоторое состояние (ибо именно таковы термины, которыми пользуются философы) столь чудесное, что они сами должны были это осознать, осмыслить это воззрение, рассуждение, эти превосходные соображения и эти божественные изобретения.
Еще вот (если бы мы хотели то же самое передать другими словами) когда из-за какого-то оскорбления или другого какого неудовольствия мы впадаем в гнев и ярость и тем не менее контролируем свои чувства и страсти — я вопрошаю Вас: это внутреннее командное распоряжение и приказ, который мы чувствуем, эта сила принуждения к повиновению, сдержанности и выдержке, которые проявляются, например, в видах сохранения некоторых соображений честности, чести, достоинства, порядочности и добродетели, направленные против этой присущей нам естественной склонности к отмщению — что вот это все за движение и внутреннее состояние? Можно ли сказать, что это не что иное, как некие перемещения, столкновения, отталкивания, рикошеты, отдельные переплетения атомов или мыслей, или, если угодно их так называть, молекул или частиц материи, которые тем самым действуют внутри этих нервов, внутри этих тонких мембран, этих очень тонких каналов и органов мозга, сердца и других частей тела? Химеры, мой дорогой, это всего лишь чистые химеры!
Здесь еще надо сказать о свободе. Когда из боязни дурного решения вместо хорошего мы как бы удерживаем равновесие, ища внутри себя все доводы за и против и взвешиваем их, и подвергаем их серьезным испытаниям, то эти опасения, этот поиск, это удержание равновесия и это решение делать или не делать, которое мы, наконец, принимаем, — все это, все эти движения и состояния или внутренние формы Бытия (я пользуюсь их же собственными терминами) — не создаст ли это всего лишь путаницу? — спрашиваю я, — связь и слепое взаимодействие малых телец? Можете Вы это себе вообразить? Даже сам Лукреций — воистину присяжный сторонник этой секты — не мог этого сделать — не мог позволить приписывать единичным атомам эти свободные движения по произволу. Ибо если воля, как он говорит, преодолевает границы фатальности и поднимается над судьбой (fatis avulsa voluntas [140] ), то как можно с помощью какого бы то ни было его clinamen, или отклонения [141] первоэлементов взрастить добродетель и обойтись без угрызений совести, раз она была бы тогда лишь телесной, а в нас не было бы ничего другого, кроме естественного, вечного, непреложно самостоятельного, неизбежного взаимодействия атомов? Он не признает, что это, если оно таково, — не воля и не что-то другое, что не могло бы быть извлечено из этой логической связи и избавлено от нее, следуя вечно и устойчиво движениям и причинам, которые следят и следуют одни за другими посредством абсолютно необходимых и неизменных вечных порядков.
140
Букв.: воля рушит судьбу. Цитируется знаменитое выражение из поэмы Лукреция, в котором и идет речь о произвольном отклонении (clinamen) атомов.
(Titi Lucreti Cari De Rervm Natvra. II. 251-260).
Соответствующее место в переводе Ф. А. Петровского:
Если ж движения все непрерывную цепь образуют И возникают одно из другого в известном порядке, И коль не могут путем отклонения первоначала Вызвать движений иных, разрушающих рока законы, Чтобы причина не шла за причиною испокон веку, Как у созданий живых на земле не подвластная року, Как и откуда, скажи, появилась свободная воля, Что позволяет идти, куда каждого манит желанье, И допускает менять направленье не в месте известном И не в положенный срок, а согласно ума побужденью?(Лукреций. О природе вещей. М.; Л., 1946. С. 87-89).
141
В тексте более позднего издания книги Ф. Бернье ошибочно devination вместо declination. Примеч. пер.