История последних политических переворотов в государстве Великого Могола
Шрифт:
Мало того — мне кажется, что большая часть философов очень легко довольствуется просто тем, что впадает в тщеславную веру, будто бы иметь необычные взгляды — значит уже приблизиться к умам редким и совершенным; они даже находят удовольствие в том, чтобы выдавать эти необычные взгляды за нечто таинственное, что свойственно только людям большой учености, что покоится на высших и солидных основаниях; и чем меньше они убеждены в том, что они говорят, тем больше они стремятся обезопасить себя с этой стороны. Ведь и в самом деле легко впасть в такого рода тщеславие. Стараясь убедить других в том, чего нет, можно легко и незаметно убедить в этом и самих себя. Так лжец, без конца повторяя одну и ту же ложь, наконец, начинает в нее верить, — при этом и его, по крайней мере, одолевает беспокойство по поводу того самого может быть, тех самых вялости и безразличия, о которых мы говорили, — и это вместо того, чтобы прийти к состоянию полного спокойствия и высшего знания, на которое все же надеются и которым обольщаются.
Наконец, без сомнения, благо то, что у нас есть эта способность познавать, обучаться, не пребывая в чрезмерной лени. Мы, конечно, жаждем
Вот Вам, дорогой мой, выражение моих искренних чувств по поводу Ваших намерений. В философии, как мне кажется, и главным образом в исследовании всех этих высоких материй, которое теперь Вы предпринимаете, вовсе нельзя довольствоваться серединой, — т.е. я хочу сказать, надо, не мудрствуя лукаво, исподволь включаться в тот поток, где прекрасно себя чувствует столько здравомыслящих людей, слывущих даже и среди нас добропорядочными людьми и хорошими философами. Либо — что внешне представляется якобы лучшим и наиболее уместным — столь же благодаря большой работе, которой требует это исследование, сколь и той опасности, которая возникает, когда, философствуя только вполовину, не проникая в суть вещей, только погружаешься в сомнения, тревожащие и наполняющие несчастьями весь остаток дней, что и делает нас иногда столь неприятными, неудобными и неприемлемыми для общества; — либо же, если мы хотим философствовать, что было бы как раз лучше всего, — не боясь трудов и не уступая ни тщеславному желанию идти испытанным путем выдающихся умов, ни несчастной склонности жить без господина и без закона, мы смело беремся за исследование, одушевленные лишь стремлением к истине, и притом настаиваем на взвешивании и переоценке всего, на размышлениях, описаниях, беседах, спорах, — одним словом, на всем том, что может способствовать воодушевлению нашего духа и совершенствованию ума.
Что касается теперь того, о чем Вы меня просили в Вашем последнем письме, — чтобы я сообщил Вам о том, что мне пришло на ум после философских бесед с нашим Данешменд-ханом, азиатским мудрецом, по всем тем вопросам, которыми и Вы будете заниматься. Скажу Вам искренне и без обольщения на свой счет, что Вы могли бы обратиться к кому-нибудь и поумнее меня, но не потому, что они изучили все это более тщательно, чем я. Ведь и я не удовольствовался только точной оценкой доводов относительно всего того, что я мог видеть у авторов, как древних, так и современных, — у арабов, у персов или у индусов, — я еще и сотни раз беседовал со всеми замечательными людьми всюду, где бывал, вплоть до того, что я сам должен был много раз притворяться с этими господами-вольнодумцами, будто бы я разделяю их мнения, чтобы понудить их от меня ничего не утаивать. Но так как это дело весьма долгое, будет лучше, раз уж наш путь уже лежит в Европу, чтобы мы продолжили это занятие, когда уже будем вместе в тех же краях — там, где мы могли бы уже изустно, на словах все обсудить, и где мы могли бы прямо выражать наши мнения. По крайней мере, чтобы не казалось, будто я пренебрег Вашей просьбой, я скажу Вам все-таки о природе нашего разумения, что мне кажется весьма разумным верить в то, что в нас есть нечто более совершенное, нежели все то, что мы называем телом или материей.
Вы знаете — сообразно с идеей первоматерии, введенной Аристотелем, — что нельзя вообразить ничего настолько несовершенного, ибо, в конце концов, быть только чем-то неопределенным — ни нечто, ни ничто — это, как мне кажется, значит подступать ближе некуда к ничто. Вам известно также и то, что все свершения и свойства, которые Демокрит и Эпикур приписывают этим их первым телам, или первой и единственной материи, — принципиально определяются только существованием неких мельчайших, очень твердых, лишенных пустот неделимых частиц, каждая из которых имеет какую-то определенную основную форму — положение, так что существует, например, бесконечное количество кругов, бесконечное количество пирамидального, бесконечное количество квадратов, кубов, бесконечное количество крюкообразного, остроконечного, треугольного, а также не бесчисленное, но неисчислимое количество различных позиций другого рода. Все подвижны по-своему и обладают воображаемой скоростью; одни из них при всем том ближе к ощутимому движению твердых частиц, чем другие; а это означает, что отделяться, отъединяться, разделяться или же разлезаться они могут скорее. Им проще, чем другим, раствориться, разложиться на составляющие сообразно с тем, как они уменьшаются в большей или меньшей мере, становятся более или менее округлыми, или же более или менее гладкими и скользкими; далее, наконец, все они вечны по своей природе и, следовательно, вечны, нетленны и непредсказуемы в устремлениях, хотя и лишены какого-либо чувства, разума и способности
Искренне уверяю Вас, что чем я более размышляю над этим бесконечным делением частиц конечной материи, тем более оно кажется мне абсурдным и недостойным философа. Я считаю аргументы, которые якобы доказывают эту бесконечную делимость, столь же лукаво-коварными, что и доводы Зенона, которые он, поддерживая ту же самую делимость, приводит для того, чтобы доказать, что никакого движения якобы нет, что точки, линии, математические поверхности существуют всего лишь посредством рассудочных измышлений, будучи лишены глубины, не будучи способны передаваться физическим телам или быть примененными к ним — к физическим телам, которые не имеют бытия без всех измерений и которые суть произведения природы. Добавлю, что философ должен сколь возможно избегать впадания в бесконечность, поскольку именно пространство глубокой и темной бездны чаще всего служит только тому, чтобы скрывать самое себя и притом там, где дух человеческий теряется.
Мало того: из такого понимания вытекает, что не одни только атомы неделимы — ведь это всего лишь маленькие кусочки материи или мельчайшие твердые тела — прочные и непроницаемые (присущие как материи, так и протяженности); и поскольку они суть чистая протяженная материя без каких бы то ни было частей, которые могли бы быть только смежными и каждая из которых имела бы свою особую и определенную поверхность. Однако я добавлю, что разделение, разъединение (дизъюнкция) или распад (диссоциация) чисто смежных частиц в некотором составе это, по-моему, только разделение в мышлении: оно ведь делает невозможным не только какое бы то ни было разделение атомов — т.е. не делает никакой кусочек материи чисто непрерывным, даже если бы мы предложили представить этот кусочек таким же длинным, как игла. Желая его разделить, например, с помощью долота или как-нибудь иначе, придется прибегнуть к какому-то проникновению, которое кажется нам немыслимым, непостижимым. Далее — надо ведь, чтобы что-то это острие направляло, а какая-то доля или часть (если можно сказать, что имеются части во всем том, в чем вовсе и не может быть смежности), поддавалась бы давлению; и непостижимо, чтобы оно могло поддаться долоту, которое на него давит или заставляет поддаться чему-то другому, ранее воздействующему, без проникновения, — тем более, что части, на которые давят, и части долота, которые оказывают это давление, имеют одинаковую природу и одинаковую силу, будучи одинаковой твердости, сопротивляемости и непроницаемости. Так что учение об атомах имеет то большое преимущество, что оно не занимается только придумыванием принципов, требуя, чтобы снисходили до милостивого признания, что эти его первичные тела неделимы. Ясно, что даже нельзя понять, ни что они такое, ни как очень тонкие частицы материи сталкиваются друг с другом, не сопротивляются их твердости, превращаясь в некую пыль из маленьких кусочков — еще более мелких. Поскольку само это учение не требует только того, чтобы за ним признали в виде особой милости, что необходимо должны были иметься небольшие пустоты между частями сложных тел, какую бы тонкую материю ни нужно было бы измыслить для заполнения этих пустот. Видимо, пока еще непостижимо не только то, как может начаться движение во всей его полноте, но и то, как сами частицы этой сверхтонкой материи, которые должны иметь свои отдельные фигуры, определенные и определяемые точно так же, как и самые крупные, могут быть столь совершенно упорядочены, что между ними совершенно не остается этих небольших пустот.
Признаюсь Вам так же чистосердечно: я считаю, что с помощью метода философствования, применяемого атомистами, можно отлично и весьма основательно отдать отчет в том, что нет ни одной такой чудесной фигуры, такого построения, порядка и сочетания частей — вплоть до самого человеческого тела, — которые не могли бы быть сформированы с помощью, с участием — посредством упорядочения и особенного расположения — мельчайших частиц, атомов, — лишь бы для этого могла найтись достаточно осмысленная непосредственная причина.
Из тех же оснований, смею Вас уверить, — легко можно вывести соединение столь совершенное, что оно было бы способно к самым сложным локальным движениям, какие только можно себе вообразить, доходящим вплоть до действующих так, словно эти соединения живые и одушевленные, или до тех, которые им в совершенстве подражают, — если угодно, вплоть до пения, плача и всех других локальных действий, производимых наиболее совершенными животными. В этом нет никакого противоречия — все эти часовые механизмы и другие искусственные машины, которых мы понасмотрелись, — похоже, и шанса нам не оставляют для сомнений в возможности всего этого.
Сразу же охотно соглашусь с тем, что секта Демокрита и Эпикура, полагающая, что атомы суть творения всемогущей и направляющей руки Божией, обладает огромными преимуществами перед другими, поскольку получает возможность обосновать с наибольшей вероятностью длинный ряд превосходнейших естественных следствий там, где другие остаются близоруко неглубокими. По-моему, только те, кто не дают себе труда перепроверить вещи в их основаниях и сравнить другие школы с этой, могли бы в этом усомниться. Однако вообразить себе и убедить меня в том, что их принципы со всеми этими преимуществами могли бы, наконец, как они и хотят, посредством взаимодействия, порядка, единства и особого расположения частиц, столь замечательного, сколь только возможно, и даже мысленной направляющей причины, способной в это вмешаться и привести к образованию животного, которое было бы таким же, как человек по своему поведению — вообразить себе и убедить меня в этом, дорогой друг, совершенно невозможно. Это всегда казалось мне надругательством над разумом и здравым смыслом. Да и Вам это покажется, несомненно, таким же, что и мне, если только Вы благоволите иметь терпение воспроизвести в памяти то, что Вы, несомненно, должны были сто раз повторять себе — точно так же, впрочем, как и я.