История последних политических переворотов в государстве Великого Могола
Шрифт:
Потом я стал выпытывать у них, какова природа их деута. Но объяснения их были очень путаные. Они говорили, что деуты бывают трех видов: хорошие, дурные и безразличные, т.е. не хорошие и не плохие. Одни утверждали, что деуты — огонь, другие, — что они свет, а многие полагали, что они биапек. Я не мог добиться ясного объяснения, что значит биапек. Они только утверждали, что бог — биапек, и что наша душа — биапек, и что все, что биапек, то не подлежит порче и не зависит от времени и места. Существуют пандиты, утверждающие, что деуты — это только частицы божества. Наконец, другие рассматривают их как самостоятельные божества, рассеянные по всему миру.
Помню также, что я спросил их о природе ленге-черире, существование которого допускают некоторые из их авторов. Но я не мог из них выудить больше того, что я уже узнал от нашего пандита, а именно, что семена растений, деревьев и животных не образуются заново, что они существуют разбросанные повсюду и везде с момента сотворения мира и что они не только в потенции, как это говорится, но и в реальности суть растения, деревья и животные, вполне совершенные, но столь малого размера, что их отдельные части становятся видимыми только, когда они попадают на надлежащее место и там получают питание, развиваются и растут. Таким образом, семя яблони и груши есть ленге-черире, т.е. маленькая яблоня или груша, совершенная во всех своих существенных частях, а семя лошади, слона, человека тоже есть ленге-черире — маленькая лошадь, маленький слон и маленький человек, которым нужна только душа и пища, для того чтобы приобрести надлежащую видимую форму.
В заключение я объясню Вам мистическое учение одной большой секты, которая за последнее время наделала немало шума в Индостане, тем более что некоторые пандиты внушили это учение Даре и Султан-Шудже, старшим сыновьям Шах-Джахана.
Вы несомненно знакомы с учением многих древних философов о великой мировой душе, частицами которой, по их утверждению, являются наши души и души животных. Если глубоко вдумаемся в Платона и Аристотеля, то, может быть, найдем, что они увлекались этим учением. Оно разделяется почти всеми пандитами Индии, а также современной сектой суфиев и значительной частью ученых в Персии. А в персидской поэзии оно очень выразительно изложено в Гулыненразе, или «Цветнике таинств». Это мнение разделял также Флудд (Флуд) [136] , которого с такой ученостью опроверг наш великий Гассенди. Оно сбило также с толку большинство наших химиков.
136
Роберт Флудд (1574-1637) — английский врач и мистик.
Но индусские пандиты заходят в этом дерзком учении дальше, чем все упомянутые философы, и утверждают, что бог, или высшее существо, которое они называют Ахар (неподвижный, неизменный), создал или извлек из собственной субстанции не только души, но все, что есть материального, телесного во вселенной, и что это сотворение было сделано не просто в том смысле, что бог являлся действенной причиной, но что он это сделал, как паук, который производит паутину из своего пупка, и когда ему захочется, вбирает ее обратно.
Эти мнимые ученые говорят: творение есть не что иное, как выделение или расширение личной субстанции бога, тех сетей, которые он извлекает как бы из собственных внутренностей, и точно так же разрушение есть только отозвание назад божественной субстанции, этих божественных сетей. Таким образом, последний день мира, который они называют маперле, или пралеа, и в который, по их поверью, все будет уничтожено, означает общее всасывание всех этих сетей, которые бог вымотал из себя. Поэтому, говорят они, не существует ничего реального или действительного, во всем, что мы видим, слышим, обоняем или осязаем. Весь мир — не что иное, как иллюзия, нечто вроде сна, ибо все разнообразие, которое воспринимается нашими чувствами, есть по существу одно и то же — есть сам бог; точно так же все разнообразные числа — десять, двадцать, сто, тысяча и т.д. — означают лишь повторение одной и той же единицы.
Но попробуйте попросить их привести какие-нибудь доводы в пользу этой выдумки. Попробуйте попросить их объяснить, как совершается это выматывание или обратное наматывание субстанции, или потребовать у них объяснения этого видимого разнообразия; спросите у них, каким образом возможно, что бог, будучи не телесным, а биапек, как они утверждают, и нетленным, может быть разделен на такое множество частиц и душ. На это они вам ответят только красивыми сравнениями: бог — огромный океан, в котором движется множество сосудов, наполненных водой; куда бы ни плыли эти сосуды, они всегда останутся в том же океане, в той же воде, и если они сломаются, то вода, которую они содержат, немедленно сольется с океаном, которого они были только частицами. Или они вам скажут, что бог — это, как свет, который всюду один и тот же, но придает самый разнообразный вид предметам, на которые он попадает, в зависимости от цвета или формы стекла, через которое он проходит. Они никогда не ответят вам чем-нибудь иным, кроме подобных сравнений, которые не имеют никакого отношения к богу и способны только ослеплять невежественных людей. Тщетно вы будете ждать от них какого-нибудь основательного ответа. Если кто-нибудь ответит, что эти сосуды плавают в воде, похожей на их воду, но не в той же самой, и что свет во всем мире, конечно, одинаков, но не тот же самый, и если вы приведете другие серьезные возражения, которые могут быть сделаны на их теорию, то они все время будут отвечать теми же сравнениями, тонкими фразами или, как это делают суфии, прекрасными поэмами из своего Гульшенраза.
Все это сплетение причудливых вымыслов, которые я здесь изложил, этого панического и детского страха, о котором я говорил вначале, этой суеверной набожности и жалостливого стремления освободить солнце от злобного и черного деуты, все эти нелепые молитвы, омовения, окунания, бросание милостыни в реку или раздача ее брахманам, это свирепое и адское упорство женщин, желающих сжечь себя вместе с телом мужа, которого они часто ненавидели при жизни; вся эта дребедень факиров и, наконец, все эти выдумки, содержащиеся в Ведах и других книгах, — разве все это не дает мне права поставить в заголовке этого письма (жалкого плода столь многих путешествий и размышлений, которые современный сатирик так хорошо сумел бы изобразить, не забираясь столь далеко) слова, что нет мнений настолько смешных и нелепых, чтобы они не могли взбрести в голову людям.
В заключение, Вы сделаете мне большое одолжение, передав письмо господину Шапеллю в его собственные руки; именно он впервые обеспечил мне знакомство с Вашим ближайшим и прославленным другом, господином Гассенди, которое с тех пор доказало свою полезность для меня. Я столь много обязан ему за эту благорасположенность, что я не могу не любить и не помнить его, где бы я ни был. Также и Вам самому я бесконечно обязан, и я буду чтить Вас всю мою жизнь; как в силу особой приязни, которую Вы проявляли ко мне, так и за добрые советы в частых письмах, которыми Вы мне столь помогли во время моих странствий, равно как и за доброту, которой столь щедро Вы позволяли мне пользоваться — без выгоды и корысти, и даже на краю света, куда забрасывала меня моя любознательность, посылали ящик книг, как раз тогда, когда те, кого я, присовокупив деньги, которые были у меня в Марселе, об этом просил, и кто должен был их мне прислать, — бросили меня вместе и насмехались над моими письмами, сочтя меня потерянным человеком, с которым они никогда не свидятся.
ПИСЬМО, ПОСЛАННОЕ ИЗ ШИРАЗА В ПЕРСИИ 10 ИЮНЯ 1668 Г. Г-НУ ШАПЕЛЛЮ
Милостивый государь!
Я всегда верил в то, о чем говорил г-н Люйе [137] , — а именно, что Ваша прежняя жизнь, которая так не нравилась Вашим друзьям, была лишь юношеским порывом, и что Вы оставите ее и снова обратитесь, наконец, к исследованиям с еще большей энергией, чем когда-либо. В Индостане я узнал из последних писем моих друзей, что именно теперь и в самом деле Вас можно считать вознесшимся вместе с Демокритом и Эпикуром высоко над пределами огненных стен их мира, в их бесконечный космос, чтобы видеть и победоносно сообщить нам о том, что возможно и что невозможно et ultra processit longe flammantia [138] , чтобы и помечтать, и всерьез поразмыслить о природе этого космоса, — об общем месте всех вещей, об этих бесконечных возникновениях и уничтожениях их фантастических миров благодаря якобы фатальному сочетанию атомов; — поразмыслить об их природе, неделимости и других свойствах атомов, о свободе, фортуне и судьбе; о бытии и божественном провидении; о свойствах частиц, о природе души и обо всех тех высших материях, о которых некогда эти мыслители рассуждали.
137
Франсуа Люйе — ближайший друг Гассенди, отец адресата данного письма — Клода Эммануэля Люйе Шапелля (p. 1626).
138
Букв.: «И далеко превзошел огненное...» Неточная цитата из поэмы Лукреция «О природе вещей». В оригинале входит в контекст следующих стихов:
...ergo vivida vis animi pervicit et extra processit longe flammantia moenia mundi atque omne immensum peragravit mente animoque, unde refert nobis victor quid possit oriri, quid nequeat, finita potestas denique cuique qua nam sit ratione atque alte terminus haerens.(Titi Lvcreti Cari De Rervm Natvra, I, 73-78).
В стихотворном переводе Ф. А. Петровского соответствующее место звучит следующим образом:
...Силою духа живой одержал он победу и вышел Он далеко за пределы ограды огненной мира, По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам. Как победитель, он нам сообщает оттуда, что может Происходить, что не может, какая конечная сила Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.(Лукреций. О природе вещей. Т. 1. М.; Л., 1946. С. 11). Примеч. пер.
Что до меня, то уж не мне осуждать подобные намерения: эту склонность мы должны признать совершенно естественной (напротив, я полагаю, что только великим душам принадлежит свойство возвышаться до таких предприятий) — именно так человек по большей части и может стать тем, что он есть, и понять преимущество, которое он имеет над животными. Но поскольку самые высокие начинания оказываются обычно также и наиболее опасными, то и эти начинания, конечно, отнюдь не лишены множества угроз. Ведь если уж кажется, что мы имеем особую склонность к истине, то представляется также, что у нас есть и другая — еще более сильная склонность — к свободе и независимости, — дабы не признавать Господа над нами, и чтобы говорить, веровать и проделывать в нашей фантазии все, не боясь ничего, ни перед кем ни в чем не отчитываясь. Во всяком случае, если мы не держим ухо востро, верх берет эта последняя склонность. Нас останавливают соображения, которые влекут нас к этой свободе, мы легко довольствуемся теми резонами, которые могли бы нас к ней обратить, и мы скоро оказываемся вовлеченными в странную жизнь, или по крайней мере остаемся в промежутке, балансируя между этими, быть может, это есть и, быть может, этого нет, — вялые, холодные, медлительные и безразличные ко всему, что касается целей и правил нашей жизни.