История России в современной зарубежной науке, часть 3
Шрифт:
Архивные исследования социальных историков нарисовали портрет Большого террора и подчеркнули, что он явился кульминацией беспорядков и репрессий, начатых коллективизацией. После массовых арестов в деревне и высылок начала 1930-х годов центр репрессий переместился в города, вслед за ринувшимися туда крестьянами. Сталин, по мнению автора, несет полную ответственность за эскалацию террора в 1937–1938 гг. и был тогда единственным человеком, который мог его остановить. Но даже Сталин, который фактически подавал сигналы, а не руководил террором на каждой его стадии, был удивлен его масштабами. На вопрос, как такое могло случиться, существует несколько ответов.
С точки зрения структурно-институционального подхода, пишет С. Ловелл, огромный аппарат насилия, призванный «на научной основе» управлять обществом и искоренять «вредные элементы», должен был работать как можно более эффективно, что он и делал.
Однако не менее важно обратиться к политической культуре большевизма, сохранившей и в 1930-е годы воинственный этос эпохи Гражданской войны. Кроме того, будучи изначально конспиративной организацией, ВКП(б) после того, как стала правящей партией, институционализировала подозрительность по отношению и к своим членам, и к обществу в целом. Под подозрением находились все, и советские люди должны были постоянно на деле доказывать свою невиновность, что отличало большевизм межвоенного периода от других авторитарных режимов (с. 39–42).
Вся политическая система сталинизма, пишет С. Ловелл, была организована так, чтобы мобилизовать население, держать его в постоянном состоянии готовности сразиться с любыми трудностями. Людей считали активными гражданами, а не рабами, и понятие о народном участии нашло отражение в самом названии советского государства. Советы как органы демократической власти всегда оставались важным пунктом в самоопределении государства и его легитимации (с. 42–43).
В СССР довольно быстро сложились ритуалы, демонстрирующие сопричастность и энтузиазм народа: парады, митинги, празднества, затем – выборы (всеобщие, прямые и тайные). Причем нельзя квалифицировать эти формы участия как простое принуждение. В межвоенный период демократия отнюдь не подразумевала либерализм и была вполне совместима с диктатурой, а государство большевиков всегда подавало себя как представителя интересов трудящихся. Совпавшие по времени начало Большого террора и выборы в Верховный Совет усиливали важнейшее для легитимности советского строя представление о том, что чрезвычайное насилие может осуществляться от имени народа, а иногда и напрямую руками народа. Участие населения в терроре реализовывалось главным образом в форме доносов или «сигналов» с мест, как это было в случае с Павликом Морозовым, ставшим на какое-то время примером для советских детей, пишет С. Ловелл (с. 45).
Истинное отношение советских людей к советскому режиму в 1930-е годы определить очень трудно из-за характера имеющихся источников, замечает автор. Однако можно заключить, что в отличие от колхозной деревни, городское население фактически не ставило под вопрос его легитимность (с. 47–48).
В годы Великой Отечественной войны сопричастность граждан стала оцениваться с точки зрения их вклада в борьбу с внешним врагом, с этих позиций осуществлялся и террор по отношению к собственному населению. Последние годы правления Сталина при всей их зловещей мрачности свидетельствовали о том, что советская система становится более стабильной и иерархической, а политическая полиция превращается в «прагматичную организацию». Репрессий не стало меньше, однако критерии для обвинений стали более четкими. Амнистия после смерти Сталина и затем публичное осуждение Хрущёвым террора указывали на то, что режим решил мобилизовать население для строительства социализма другими, менее драконовскими методами (с. 49).
В книге перечисляются методы мобилизации населения, активно использовавшиеся при Хрущёве: освоение целины, все более частые партийные съезды и пленумы, выборы в местные советы, создание товарищеских судов и народных дружин. Указывая на социальную напряженность, вызванную не только трудностями нового этапа индустриализации и урбанизации, но и возвращением домой репрессированных и высланных, автор отмечает слабую эффективность насильственных мер по поддержанию стабильности и рост насилия в обществе на бытовом уровне, где нарастала апатия, получил широкое распространение алкоголизм. Попытки Горбачёва мобилизовать население для «демократизации» советской системы привели к неожиданным результатам. События августа 1991 г. и последующий распад СССР не были, однако, ни народным восстанием, ни «бархатной революцией», хотя уровень народного участия автор признает высоким для граждан авторитарного однопартийного государства (с. 56).
Бедность и богатство при социализме – тема третьей главы, в которой показано, как в эгалитарном по замыслу государстве нашлось место и иерархии, и неравенству. В ней рассматривается экономическая политика централизации и дифференцированного распределения, которую большевики начали применять уже в эпоху военного коммунизма. Дискуссии об экономической стратегии отражали смесь экономического детерминизма с волюнтаризмом, который преобладал в трудные моменты. Особенно тяжелые последствия для населения имело решение о сплошной коллективизации, которое привело к гибели от голода миллионов людей на Украине и в Казахстане.
С. Ловелл отмечает двойственное отношение большевиков к бедности и богатству. С моральной точки зрения лучше было быть бедным, однако бедность ассоциировалась с угнетением народных масс при царском режиме, и в ходе социалистического строительства ее предполагалось окончательно преодолеть. Таким образом, понятие экономического процветания не было чуждо советской идеологии, и оно реализовалось в закрытых распределителях, в которые имела доступ новая элита (с. 65).
Несмотря ни на что социалистической экономике не удалось до конца уничтожить рынок, который давал простым людям возможность выжить в тяжелые времена, особенно в годы войны, когда и без того бедная страна потеряла огромную часть национального богатства. Голод 1946–1947 гг. завершил (на сто лет позже, чем в западных странах) «эпоху голодовок» в СССР, и началось постепенное повышение уровня жизни советских людей. Автор отмечает, что вопрос о благосостоянии потребителя перешел из области мифа в более практическую плоскость, так что в начале 1960-х годов режим начал связывать с ним свою легитимность. Однако несмотря на постоянный стабильный рост доходов населения, достаток оставался более чем скромным по западным меркам, а ассортимент товаров, как и их количество, был просто несопоставим с развитыми капиталистическими странами (с. 70–72).
В командной экономике по-прежнему приоритет принадлежал тяжелой индустрии и военно-промышленному комплексу, но она не была способна справиться с решением таких сложных задач, как оценка рисков, регулирование предложения и поставок, ценообразование. Из-за консерватизма плановой экономики даже резкое повышение мировых цен на нефть в 1970-е годы не помогло сделать решительный рывок. Попытки Горбачёва поднять народное хозяйство за счет частной инициативы оказались «достаточно радикальными для того, чтобы подорвать стабильность советского строя, но недостаточными для того, чтобы от него освободиться, – пишет автор. – Советский строй закончил тем же, с чего начинался в 1917 г.: очередями за продуктами» (с. 75).
В четвертой главе рассматриваются отношения между элитой и массами, а также становление особого типа «массового общества» в рабоче-крестьянском государстве. Автор прослеживает непростые взаимоотношения элиты – партии большевиков – с рабочим классом, «авангардом» которого она являлась, динамику социальной политики, направленной на количественный рост партии и одновременно на сохранение чистоты ее рядов, останавливается на мерах по созданию новой элиты, важнейшими из которых были культурная революция, а также инициированное сверху стахановское движение. В 1930-е годы вырабатываются и нормы поведения для новой элиты, в основе которых лежало понятие «культурности», причем предлагавшийся образ жизни, замечает автор, «в других странах назвали бы “ценностями среднего класса”. Он имел мало общего с пролетарским аскетизмом предыдущих этапов советской истории» (с. 85). Введение накануне войны платы за высшее и среднее специальное образование, а также в старших классах средней школы подтвердило, что эгалитаризм для советского режима менее важен, чем успешная мобилизация. Будучи мерой, характерной для военной экономики и направленной на количественное увеличение рабочего класса за счет молодежи, она подчеркнула социальные различия.
После краткого периода демократизации в годы войны (в том числе и в отношении приема в партию), когда, несмотря на жесткую военную дисциплину, интересы государства и населения были наиболее близки, возобновилось движение к ценностям среднего класса для элиты, в которую были включены партийные функционеры, ценные специалисты и руководители промышленности. Политика Хрущёва, направленная среди прочего на укрепление форм массовой демократии, вновь открыла двери для широкого приема в партию, которая к 1965 г. стала насчитывать 12 млн. человек. Началось уравнение заработной платы, было введено обязательное профобучение в школах, а при приеме в университеты получили предпочтение выходцы из рабочего класса с опытом работы на производстве. Ярким примером хрущёвской политики эгалитаризма автор называет кампанию по массовому строительству и переселению из коммунальных в отдельные квартиры. Тем не менее противоречие между существованием замкнутой элиты и демократической риторикой не уменьшалось, в условиях отсутствия террора расширялся и разрыв между нею и массами, особенно крестьянством, которое только в 1974 г. по новому паспортному закону получило реальную свободу передвижения (с. 88–89).