История России в современной зарубежной науке, часть 3
Шрифт:
54. The years of hunger: Soviet agriculture, 1931–1933 / Ed .by Davies R.W. and Wheatcroft S.G. – N.Y.: Palgrave Macmillan, 2003. – XVII, 555 p.
55. Yekelchyk S. Stalin’s empire of memory: Russian-Ukrainian relations in the Soviet historical imagination. – Toronto: Univ. of Toronto press, 2004. – XI, 231 p.
56. Zelnik R. Perils of Pankratova: Some stories from the annals of Soviet historiography. – Seattle: Univ. of Washington, 2005. – XIV, 137 p.
Советский Союз: очень короткое введение
(Реферат)
В книге британского историка Стивена Ловелла (Кингз-Колледж, Лондон) предлагается краткий очерк истории СССР, основанный на новейших концепциях и подходах зарубежной историографии. Книга издана в серии VSI (Very Short Introduction) издательства Оксфордского университета, которая включает в себя около 300 названий, охватывающих самые разные аспекты научного, главным образом гуманитарного, знания.
В основе авторского изложения лежит новый для зарубежной историографии тезис об удивительной стабильности Советского Союза, который, при наличии исключительно сильных внутренних противоречий и несмотря на постоянное присутствие внешней угрозы, просуществовал столь долгое время. Отказавшись от привычного хронологического принципа изложения, автор выделил несколько тематических комплексов, рассмотрение которых позволяет ему охарактеризовать особенности как политической системы СССР, так и советской экономики и общества.
В первой главе «Будущее и прошлое» рассматривается восприятие в Советском Союзе собственного исторического прошлого сквозь призму идеологии, устремленной в «светлое коммунистическое будущее». Как отмечает Ловелл, ориентация на будущее являлась не просто фигурой политической риторики, а представляла собой образ мыслей, который пронизывал буквально всю культуру советского общества (с. 15). Марксизм-ленинизм, соединявший в себе научный анализ социально-экономических реалий и совершенно нереалистические проекты построения бесклассового общества в бедной, голодной стране, неизбежно должен был стать политической религией.
Выкорчевывая все, связанное со «старым режимом» (особенно это касалось церкви), большевики создавали новые модели повседневной жизни. При этом, как отмечает автор, для большевиков было характерно обостренное ощущение отставания страны от западных соседей. Настоящая гонка за временем началась с принятием первого пятилетнего плана, который торопились выполнить в самые сжатые сроки, и название повести В. Катаева «Время, вперед!» выражало сущность тогдашнего мироощущения. При этом советским людям, испытывавшим трудности ранней стадии индустриализации, предписывалось уметь увидеть за нищетой и убожеством сегодняшнего дня «зарево далекой модерности», пишет автор (с. 20). Свой вклад в создание подобного мировоззрения вносила новая советская индустрия культуры, в частности метод социалистического реализма, который должен был показывать мир не таким, как он есть, а каким он должен быть.
Важной вехой на пути к социализму стала конституция 1936 г., объявившая о построении в СССР бесклассового общества. К реалиям советской жизни она имела такое же отношение, как кинофильм «Светлый путь», замечает С. Ловелл, однако она сигнализировала о создании политической культуры, которая поистине одержимо отслеживала успехи страны в достижении абстрактных и далеких целей (с. 23).
После доклада Хрущёва на ХХ съезде руководство «еще раз прильнуло к роднику революционного утопизма» и выработало новую программу партии – первую после 1919 г., – в которой было объявлено, что коммунизм в основном будет построен к 1980 г. Однако ощущение времени как энергичного движения вперед полностью рассеялось в 1970-е годы, что чувствовалось на уровне неспешного течения повседневной жизни. Прежде революционное общество стало консервативным и «глядело в прошлое, так же как и старцы на вершинах партийной иерархии» (с. 25, 32).
Несмотря на то, что советский режим черпал свою легитимность из будущего, ему, как это и положено, требовалось представить убедительную историю о своем происхождении. Автор прослеживает процесс создания в первые годы советской власти «революционной иконографии», в которой Октябрь 1917 г. представал кульминацией и целью всего предыдущего исторического развития страны, отмечает «возвращение» истории в середине 1930-х годов и активное внедрение патриотических мифов, связанных с героями прошлого, в период Великой Отечественной войны. Сама война, в свою очередь, стала культовым историческим событием в брежневскую эпоху, внося свой вклад в легитимность советского режима (с. 29–31).
Предпринятая Горбачёвым перестройка должна была вновь двинуть Советский Союз к светлому будущему, но вместо этого, пишет автор, началось «сведение счетов с прошлым» (с. 33). История стала главной политической проблемой для масс – причем в таких масштабах, каких не бывало в мировой практике. Лавина исторических открытий о преступности советского режима не только подрывала его легитимность. В период развала СССР была поставлена под вопрос сама советская модель времени как линейного прогресса. К 1991 г., отмечает С. Ловелл, более точной пространственной метафорой, отражающей траекторию русской истории, стала модель бесконечных циклов реформы и реакции, в которых один деспотизм сменяется другим (с. 34–35).
В сегодняшней России, спустя почти 20 лет после распада СССР, самым волнующим историческим событием кажется Великая Отечественная война, а люди пожилые чаще всего вспоминают брежневскую эпоху, означающую для них (забывших все трудности советского быта) стабильность цен и скромный, но вполне респектабельный уровень жизни. Постепенно уходя в прошлое, Советский Союз обрел свою нишу в рассказах старшего поколения (с. 35).
В главе второй «Принуждение и участие» исследуется политическая практика советского государства, в которой террор сочетался с идеологией социальной мобилизации широких масс и коллективизмом. Отмечая, что политическое насилие всегда считалось главной характерной чертой Советского Союза, особенно в первые десятилетия его существования, автор указывает на другой важный аспект советской системы: она требовала от своих граждан беспрецедентного уровня участия – и получала его.
С. Ловелл рассматривает историческую эволюцию советского террора, который начал активно разворачиваться летом 1918 г. По его мнению, хотя всем гражданским войнам присуща крайняя жестокость, действия большевиков имели качественные отличия. Прежде всего, очень быстро был создан аппарат насилия (ВЧК), и затем советское государство долгое время буквально вело войну против собственного народа. Это ощущение перманентной войны подпитывалось и во время крутых социальных переворотов (насильственной коллективизации и форсированной индустриализации), и фактом существования «враждебного капиталистического окружения». Большевики оперировали идеологией «мы и они» в ее самом крайнем варианте, пишет автор. Причем, в отличие от нацистской Германии, где на первом плане всегда стояли расовые соображения, в СССР критерии были крайне расплывчатыми, так что далеко не всегда можно было понять, кто такие «мы», а кто – «они» (с. 38).