История России XX век. Эпоха сталинизма (1923–1953). Том II
Шрифт:
Свидетельство очевидца
Нина Луговская записывала в свой девичий дневник: «Несколько дней я часами мечтала, лежа в постели, о том, как убью его. Его обещания, его диктатуру, порочного грузина, который искалечил Россию. Как такое возможно? Великая Россия, великий народ попали в руки негодяя». Но в 1937 г. записи прекратились. Теперь дневник читал следователь. Нина подписала все обвинения, что «готовила покушение на Сталина», но чудом уцелела в ГУЛАГе, чудом вышла на свободу. Чудом в архивах НКВД-КГБ сохранился и ее школьный дневник, как свидетельство свободной мысли русской школьницы на пороге большого террора». – Н. Луговская. Хочу жить… Из дневника школьницы 1932–1937 гг. Тула: Глас, 2004.
Очень характерно изменение значения общеупотребительных слов. До революции (и это значение сохранила русская первая эмиграция) слово «наверное» означало – «наверняка», «безусловно». К концу 1930-х гг. и до сих пор оно означает – «может быть». Люди обещали – и не выполняли обещанного, и слово изменило свое значение. Такая же судьба постигла и слово «нормально», которое в дореволюционной русской речи никогда не употреблялось в ответе на вопрос «Как поживаешь?» Отвечали разно – «хорошо», «по-всякому», «слава Богу», но не «нормально», ибо что есть норма? Но теперь, во времена доносов, отвечать «хорошо» – было глупо, «плохо» – опасно, и слово «нормально» вошло в свои права. «Живу как все, сам знаешь как, в общем, нормально».
Третье орудие разрушения – беспамятство. Людей хватали за социальное происхождение, за национальность, за то, что ты, или твой дедушка что-то сказал и сделал, может быть, тридцать лет назад. И потому лучше было забыть, какого ты роду-племени, кто твои деды-прадеды, выдумать себе происхождение попроще, предков позабитей. Обо всех родственниках в эмиграции, заграницей забыть надо было как можно крепче. Актриса Любовь Орлова была вынуждена из фотографии отца – царского генерала вырезать одну голову и так поставить на туалетный столик, чтобы никто не увидел гвардейского мундира. Другие сжигали все фотографии предков, все дневники, альбомы. Чтобы при обыске не к чему было бы придраться. Детям, упаси Бог, ни о чём не рассказывали из жизни предков или рассказывали выдумки. Менялись фамилии и имена, даты рождений и смертей – только чтобы хотя бы немного отвести карающий меч ОГПУ. А когда тебя припирали к стенке, когда прошлое раскрывалось «в органах», приходилось отрекаться. И отрекались – родители от детей и дети от родителей, жены и мужья друг от друга. Коммунисты отрекались от Бога, ученые – от своих идей и учителей, писатели – от любимых произведений прошлого. Все отрекались от всего, чтобы спасти жизнь, а если повезет, то и место под солнцем. Так стиралась историческая память и сжигалась совесть. Многие ли из нас знают, кем были их предки до революции, имеют их фотографии, письма, документы?
История народа, как история семей и родов, как личная «устная» история была изглажена полностью. Вместо нее предлагалась история официальная, Сталиным лично санкционированная – история насквозь лживая и совершенно безличная. Одни классы, формации и герои большевики. Русское общество утратило историческую память и перестало быть русским, да и татарским, якутским, армянским. Оно стало советским.
Из свободного человека с чувством собственного достоинства, уважающего себя и других, человек в СССР преобразился в жалкого нищего раба, хитрящего и обманывающего начальника, чтобы выжить, чтобы создать видимость работы и получить за это хоть какие-то деньги, какие-то «льготы», чтобы дотянуть до следующей получки. И не было такого уголка бескрайней России, где можно было ощутить себя свободным от страха, надеяться на свой труд, на свою смекалку и рабочие руки. «Большей несвободы еще не было», – записала 1 марта 1940 г. в свой дневник, за несколько месяцев до того выпущенная из тюрьмы поэтесса Ольга Берггольц. От Чукотского пустынного заполярья до московского многолюдья всюду окружали человека сексоты, всюду подглядывали, приказывали, одергивали, проверяли, стремясь забрать всякую непозволенную свыше копейку, уловить за всякое, не одобренное свыше слово, дать срок за любое не санкционированное действие.
Люди панически стали бояться ходить в церковь, заказывать требы, участвовать в Таинствах. Те, кто хотели венчаться, просили, чтобы священнодействие совершили не над женихом и невестой, а над их кольцами. Порой последним, скрывавшимся от НКВД священникам приходилось совершать Таинство Крещения над крестильной рубашкой и крестиком младенца, отпевать фотографию. Отслужив ночью подпольно литургию в доме кого-то из верных, священник до рассвета уходил в другое село, скатав марлевые фелонь и епитрахиль в маленький незаметный сверточек. Но и здесь НКВД был начеку, и решающихся совершать священнодействия пастырей становилось все меньше и меньше, как и их духовных чад…
Свидетельство очевидца
Архимандрит Серафим (Тяпочкин) из Белгородской епархии, больше двадцати лет сидевший по тюрьмам, рассказывал: «Мы сидели в тридцатые, в начале сороковых, во время войны… если бы кто-то нам сказал, что мы снова будем служить на свободе Литургию, мы бы просто рассмеялись в ответ этому человеку… Какой там служить! Последние времена – без всяких сомнений! Читайте Библию, читайте Новый Завет: «Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, читающий да разумеет…» (Мф. 24,15). Вот она эта мерзость запустения: на престол в храме запрыгивают комсомолец с комсомолкой. Вместо крестов – красные звезды над храмами. Над Кремлем, те же красные сатанинские звезды. Государство поставило себе целью полное уничтожение веры во Христа, полное уничтожение Церкви… Жгут иконы, отрекаются от Бога, предают отец сына, брат брата… Куда дальше, что вам еще? В мыслях даже не было, что мы еще когда-то будем служить»… Это он говорил, будучи уже архимандритом, в 1970-е гг. в Белгороде…
Конец 1930-х гг. ознаменовался и еще одним странным и страшным явлением. Очень многие до того веровавшие люди, даже весьма образованные и культурные, именно в годы Большого Террора утратили веру в Бога. Они еще сказали о своей вере в январе 1937 г., но через два-три года не повторили бы своих слов. И вовсе не из страха, а на этот раз – по совести. Вера уходила. Казалось бы, гонения, застенки, пытки, лишения должны были укрепить ее. «Мы говорим – ох, а за нами Бог», – немного нескладно учили Оптинские старцы в XIX в. Теперь «ох» был еще какой, а веры не было. Многие люди той эпохи пишут об этом, сами себе удивляясь – вера к выжившим вернулась намного позже, лет через двадцать-тридцать. Почему? Скорее всего, потому, что великий террор вызвал в людях и великое разочарование в человеке. Человек, ближний слишком часто оказывался предателем, негодяем, лжецом. А если человек «образ Божий», то и Бог, в некотором смысле, образ человеческий. И столь отвратителен был образ человека в России конца 1930-х гг., что Бог выдавливался русским человеком из своего сердца.
Мнение современника:
В Русском Зарубежье этот сдвиг сознания соотечественников во Внутренней России описал замечательный христианский мыслитель, Борис Петрович Вышеславцев (1877, Москва – 1954, Женева). Статью «Богооставленность», опубликованную в последней тетради журнала «Путь», вышедшей уже после начала Второй мировой войны, в марте 1940 г., он начал словами: «Мы живем как будто в такую эру истории, когда всё доброе почему-то не удаётся, и всё злое, преступное, лживое, безобразное нагромождается, усиливается, «организуется». Ложь, низость, виртуозное предательство и разрушение – такова политика целых государств. И вот, когда ценное и священное и божественное разбивается с такой лёгкостью, когда обнаруживается его изумительная хрупкость, невольно встает вопрос о всемогуществе Божества. Как может всемогущий Бог допустить попрание всех заповедей и святынь! Как может «Человеколюбец» оставить человечество в этом ужасе?…Живой трагизм богооставленности. Я встречался с этим переживанием в ужасе и страданиях русской революции; мешочники в теплушках говорили «если бы был Бог, Он не допустил бы этого!». Русский солдатик-беженец 25 лет спустя говорил мне: «Я Евангелия больше не читаю и в Церковь не хожу«… «Почему же?» «А потому, что правды нет на свете. Хорошим людям нельзя жить, а злодеи благоденствуют и куражатся»». – «Путь», 61. Париж, 1939/1940. С. 15.
Для приезжего, для того, кто извне взглянул на советский образ жизни конца 1930-х гг. и постиг его – жизнь эта представлялась сущим адом. Но люди приспосабливаются ко всему и перестают замечать зловонье беспросветного быта. И под страхом ежедневной смерти, под гнётом ежеминутной лжи, потеряв родовую и национальную память, забыв Бога, выживал народ России. Но люди, выживая, если повезло, физически, переставали быть людьми.
Впрочем, у всеобщего страха, лжи и предательства была и обратная сторона. Поколение юных большевиков, воспитанное в 1920-е гг. в идеалах коммунизма и пролетарского интернационализма, перед лицом жестоких и немотивированных репрессий теряло былую веру во всепобеждающее учение. Одни, если выживали, становились циниками и послушными исполнителями любой воли власть имущих, другие искали убежище в мелкой неприметной работе, в наименее политизированных областях науки, в медицине, в переводческой деятельности.
Свидетельство очевидца
Дочь профессиональной чекистки Софьи Антоновой, члена РСДРП(б) с 1904 г., секретаря Ленина и Зиновьева, которой «сам» Молотов в начале 1920-х гг. «делал предложение», Кока Антонова (1910–2007), правоверная «беспартийная большевичка», учившаяся в 1920-е гг. в Англии, после ареста матери в 1936 г. была сослана в Омск. Позднее, став выдающимся востоковедом-индологом, Кока Александровна вспоминала о своем преображении в эти годы: «В Омске никого из высланных не оставляли… Каждый день мы наблюдали опоясывающие 4-этажное здание ГПУ нескончаемые новые очереди женщин с детьми. Там стояли затурканные домашние хозяйки, непрерывно одергивающие своих детей, чтобы те не отходили, не бегали, не играли, не плакали, или «фифочки» в туфлях на высоких каблуках, в платьях с оборками и открытыми плечами, совершенно не приспособленные к сибирскому климату и быту. Большинство из них направляли в колхозы. Кому были нужны эти непрерывные потоки горя, ведь не правящему же пролетариату?
Однажды в полдень я шла под тенью деревьев вдоль сквера. Жара в степном, пропыленном Омске была страшная. Я увидела посреди открытой площади стенд с уже пожелтевшей «Правдой». С трудом оторвавшись от тени и стоя на самом солнцепеке, увидела в газете длинный список лиц из разных городов, награждаемых немногочисленными тогда орденами и медалями «за заслуги перед государством». Впереди стояли имена тех (получивших высший тогда орден государства – орден Ленина), кто подписал мой ордер о высылке в Омск: Реденс, Рюмин и (чуть меньше награда) Якубович. Значит, свои ордена они получили за эти очереди беды! Не пролетариат их награждал, так кто же стоит во главе государства? Это откровение было для меня как солнечный удар – вмиг и чуть не смертельно. С этого момента я перестала верить официальной пропаганде и стремилась до всего додуматься сама. Я так изменилась внутренне, что изумлялась, видя в зеркале всё то же свое лицо… Я уехала в Сибирь, доверяя официальной пропаганде (арест мамы считала просто судебной ошибкой, это, мол, выяснится), а когда вернулась – не верила, что у нас строят социализм, что репрессируют врагов народа, а не невинных людей, что поступки Сталина объясняются чем-либо, кроме стремления к власти и т. п. Единственной целью для меня теперь оставалась Наука, история Индии, где Сталин не давал указаний и которую поэтому не надо было искажать». В компартию К.А. Антонова так никогда и не вступила. – «В России надо жить долго…»: памяти К.А. Антоновой / Под ред. Л.Б. Алаева. С. 55–56.