История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Чапыгин прослеживает идейную эволюцию Степана Разина и возглавленного им движения. Поначалу и сам гулевой атаман, и его ватага не видят социальных различий среди жителей захваченных ими городов. «Нечего было щадить злой город!..» – сожалеет он. Ему ещё и в голову не приходит, что в городах живут и бедняки, которые, так же как он, ненавидят господствующий класс.
Совсем другим предстаёт Степан Разин в период наивысшего развития событий. Он полон сил и энергии, воинской хитрости и удали, полон гордости за дело, которое возглавляет. Особенно характерен в этом отношении разговор Степана Разина с бахарем Вологжениным. Он имеет большое значение как для понимания характера Степана Разина, так и выявления идейных задач восстания: «Глянь, сколь огней кругом и силы народов разных, там в долине да на сугорах и меж щелопы… много силы, старик, знаю и… Но вот что, ежели бы ты ехал в упряжи, да конь зачал бить задом, да понес бы тебя, и ты слез и загнал бы коня в болото ли, альба в стену, – кнутьем бить зачал, да?
– Да уж как атаманушко-батюшко! Ужели дать неразумной животине голову мне сломать сдуру?
– Так вот: народ-конь, седок-боярин, аль выборный большой дворянин-жилец! За спиной боярина ездока седок! Шапка на седоке в жемчугах, видом шлык, на шлыке крест. А зовется тот седок царем.
– Вот ты куда меня завел, старого!
– Вышел я с народом платить лихом за лихо: по отце моем и брате панифиду править, и за всю голую Русь, витую, попранную в грязь воеводами… Пущай нынче боярство не отдает свои вольности, но и не то дорого! Пущай подумает: «ни век-де мне верховодить, когда так мою власть тряхнули». Кто сажал царя на шею народу? Бояре, чтоб с ним сесть самим. Сели и держатся друг за дружку; царя же имают за полу кафтана: «уж ты-де сиди и нас поддерживай». И ту веревку, старой, на коей держатся бояре, не порвать народу нынче – нет! Пройдет не мало годов – сотня, а может, и более того. Тогда порвет народ ту веревку, изломит оглобли, разобьет телегу с царем, боярами, когда не страшным зачнет быть слово анафема!»
Чапыгина часто упрекали за вольное обращение с историческими фактами. Действительно, автор свободно распоряжается судьбами своих героев. Исторический романист, как и всякий писатель, имеет право на домысел, при том условии, что вымышленная деталь и факт должны находиться в полном соответствии с эпохой, способствовать её более глубокому пониманию. Нет ничего противоестественного в том, что Степан Разин принимает участие в Соляном бунте. Мог ли участвовать в бунте двадцатилетний Степан Разин? Вполне мог.
Действительно, автор произвольно упоминает о «ляцкой войне 1649 года», в которой якобы участвовал Иван Разин. Подговорив казаков, он хотел увести их на Дон, за что был схвачен Долгоруким. И здесь, казалось бы, Чапыгин нарушает историческую правду: во-первых, войны, о которой идет речь, не могло быть в то время (она началась только после воссоединения Украины с Россией); во-вторых, следует вспомнить, что полулегендарный факт, случившийся с Иваном Разиным, историки относят к 1665 году, а не к 1649 году. Но перемещение исторических фактов оправдано здесь чисто художественными соображениями. Автор стремился сконцентрировать действие, сгустить события, чтобы не рассеивать читательское восприятие…
В романе «Разин Степан» события разворачиваются следующим образом: штурм и захват Разиным Астрахани, в то же время Василий Ус подчиняет Саратов и Самару и приезжает в Астрахань, чтобы сообщить об этом атаману. Затем – разгром под Симбирском, казнь Степана Разина в Москве. Целый период – зимовка на Кагальницком острове – выпадает из сферы внимания Чапыгина. Поэтому автору пришлось повести разинцев на штурм Астрахани в 1669 году, а не в 1670-м, как это было на самом деле. Разумеется, такие произвольные перемещения исторических событий снижают познавательную ценность произведения. Но роман – не учебник истории. Романист прежде всего стремится достигнуть художественной цельности произведения. С какой затаённой гордостью он признаётся Горькому, что ему удалось мотивированно завершить судьбы исторических и вымышленных героев, связав единым композиционным узлом.
Давая «историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании» (А.С. Пушкин), Чапыгин полагал, что некоторыми фактами и датами он может пожертвовать в угоду художественному правдоподобию… Поэтому в его романе почти нет исторических дат, точно обозначающих событие. И это ничуть не искажает главного – образа Степана Разина. Ведь для того, чтобы передать живой, полнокровный характер своего героя, писатель должен раскрыть его душу и сердце. Он исторически точен там, где необходимо. Но «в делах чувства, – говорил он писателю Леониду Борисову, – в делах сердечных можно предполагать все, что угодно: сердце документов не оставляет!»
Чапыгин А.П. Разин Степан. 1926–1927.
Чапыгин А.П. Собр. соч.: В 5 т. М., 1967. 1969.
«Пётр Первый» А.Н. Толстого
Почти одновременно с А. Чапыгиным интерес к монументальной исторической фигуре испытал и А. Толстой – к Петру Первому. Ещё в годы революции и Гражданской войны он написал несколько рассказов о Петре, потом – пьесу «На дыбе» и, наконец понял, что только роман о Петре может воссоздать эту гигантскую фигуру.
Как-то Алексей Толстой разговорился с Качаловым и Станиславским о том, что давно нацеливался на пьесу о Петре Великом. В начале Февральской революции он написал о Петре, прочитал мало, односторонне представил Петра, а сейчас постоянно тянет к этой теме. Качалов напомнил Алексею Толстому, что и у Александра Блока в одном из вариантов поэмы «Возмездие» тоже было какое-то однобокое представление о Петре. Толстой вспомнил эту поэму Блока. «Мундир зелёный, рост саженный, / Ужасен выкаченный взгляд» – вот что прежде всего бросалось писателям в глаза.
– Ужасен выкаченный взгляд… Так и было, конечно, – сказал Толстой, – многие пишут о его пронизывающем взгляде, многие пишут о его огромном длинном теле, о его страшном смехе, о его дергающейся вместе с губами налево голове, о его костлявой, сутулой, такой нескладной фигуре в юности. А сколько полетело стрелецких голов! Разве всё это можно обойти? А время! Какой удивительный взрыв творческих сил, энергии, предприимчивости! Так и слышу, как трещит и рушится старый мир… Бояре, холопы, казаки, крестьяне, царь со своими помощниками, поп Варлаам со своими проклятиями, Ромодановский, Пётр Андреевич Толстой, мой пращур, со своими посольскими делами, царевич Алексей, идущий против начинаний своего отца, и всё это такое сложное, противоречивое, что художнику действительно есть чем заинтересоваться. А Европа, ждавшая совсем не того, в изумлении и страхе глядит на возникающую Россию, окровавленную, вздыбленную, обезумевшую от ужаса и отчаяния, но разбившую непобедимого Карла. Может, и правы те, кто писал, что он ученик, что он был не в состоянии проникнуться идеями Петра. А что Валишевский пишет о нём? Уму непостижимо, что он вытворял, какими дикими способами он насаждал свои представления о новой России. Он и воспитатель, но он и величайший деморализатор рода человеческого. Каких только грехов ему не приписывают: и коварство азиатское, и узость, и мелочность, и умственную близорукость, и различные непристойности, и дикость… Всё-всё, что может как-то унизить или скомпрометировать, все, оказывается, было присуще Петру.
– А что же Пушкин? – удивился Качалов. – Или Белинский? Называл его величайшим явлением не только нашей, но и истории всего человечества, говорил о нём как о божестве, вдохнувшем душу живую в колоссальное, но поверженное в дремоту тело России. Нет, ты, Алёша, не торопись, подумай. Неоспоримо по громадности и величию дело, совершённое им, блистательны подвиги времён Петра Великого, и его колоссальная личность требует к себе внимательного отношения.
– Я тоже думаю, что не надо спешить, – Константин Сергеевич бережно взял Толстого за руку, – личность действительно громаднейшая. Пётр вбирает все, все аспекты человеческого бытия, и ничто человеческое ему не чуждо. Как у нас сейчас говорят: великий человек есть всегда и везде представитель своего народа, который выражает своей деятельностью потребности своего времени. Пусть и ошибки и колебания допускает он, и жесток и коварен он, но беззаветная любовь к своему отечеству движет его поступками.